Месяцы пролетали быстро, ход времени здесь почти не ощущался, что следовало отнести за счет практичности старика, который умел направлять всю энергию парней навстречу опасностям. С промысла они возвращались обычно разбитые и обессиленные. И только одного старика время щадило. Правда, его нельзя было назвать здоровым человеком, но он всегда был собран, подтянут и, как говорят, в хорошей форме.
Иногда он предавался воспоминаниям. «А что у нас в местечке делали обычно в это время?.. Ага, вспомнил! В это время заготовляли в лесу дрова. Вы не помните, совсем ребятишками были, а я все хорошо помню».
В этих словах, сказанных как бы между прочим, был своего рода намек, что перед ним открыта книга времени. Он любил повторять: «вы забыли, вы были тогда детьми, а я помню». Эта фраза произносилась в разных вариантах, с разными оттенками и ударениями, но она неизменно подкрепляла мысль, что они, молодые, знают еще далеко не все. Однако иногда в эти слова вкладывался совсем иной смысл: ведется, мол, давний и длинный счет, в котором ничто не забыто и не упущено. Он, старик, умеет соединять разрозненные факты в одно целое…
Иногда в жилах у парней начинала бунтовать кровь. Их обуревало желание освободиться от власти старика, бросить его и удрать куда глаза глядят. Но с годами это становилось сделать все труднее, а сейчас, как ни странно, было почти невыполнимо. Если бы они ушли, им казалось, что они затеряются в хаосе жизни. Да и все деньги, даже те, что понадобились бы на дорожные расходы, находились у старика.
Изредка, в минуты особых удач, здесь, в подвале, оживали добрые человеческие чувства. С лица старика сходило выражение сухости, он начинал острить, а его отличная память воскрешала еще более счастливые вечера. «Помните, в ту ночь, какое мы обтяпали дельце?.. — говорил он и тут же добавлял: — Моим ребятам, кажется, нужны новые костюмы. Ведь зима на носу…»
Он вынимал из-под матраца кошелек, отсчитывал несколько бумажек и говорил: «Возьмите и действуйте… Завтра же чтобы были новые костюмы».
В такие вечера эти трое казались небольшой дружной семьей, на которую судьба взвалила общую ответственность и которой посчастливилось хитростью и силой вырваться из рук смерти и заявиться в эту страну.
Только здесь, в подвале старик пристрастился к спиртному, своим же парням не разрешал даже притрагиваться к бутылке. «Когда я пью, дети мои, вы можете быть совершенно спокойны: немного хмельного обостряет мое зрение, я могу вами руководить без колебаний. Если вы будете меня слушаться, вас никогда не поймают. Никогда! Вас же бутылочка только погубит».
Но редки были у них счастливые минуты душевной близости. Правда, эти минуты всегда приносили волнующее чувство солидарности и дружбы, которое питало последующие унылые, серые дни и служило противовесом неделям и месяцам внутренней вражды. И все же постепенно, капля за каплей, ненависть накапливалась, и никто не пытался ее умерить или ослабить.
Днем парни обычно спали, а ночью уходили. Все свои силы они копили для этих опасных ночных вылазок. Попадись они хоть раз, полиция наверняка раскопала бы все до конца. И виновными оказались бы только они, старик ушел бы чистый как стеклышко. Ведь даже венской полиции не удалось его поймать с поличным.
Праздники здесь были излишними. Особенно такие, которым предшествовала суббота, тем самым удлиняя их еще на один день. «Товар надо обязательно сбыть до праздника…» — говаривал старик. Ведь он уже отпраздновал все свои праздники на старой родине. Здесь же они приобрели для него совсем другое значение. Когда приближалась пора праздников (особенно осенних), темп жизни здесь ускорялся, спрос на мясные консервы, например, резко возрастал, а это требовало более интенсивной связи с портом.
В дни напряженной работы и больших барышей старик разрешал своим парням открыть несколько консервных банок, говоря при этом: «Кушайте, дети мои, кушайте». Но в тайниках сердца он младшего все равно побаивался. Старшего, этого толстяка, легко было ублажить, сунув ему в руки электрическую бритву или несколько банок консервов. С младшим было сложнее. Этот не довольствовался подачками.
Зимние ночи тянулись бесконечно. Лежа на тощей постели, Янкель чувствовал порывы ветра. Правда, можно было укрыться с головой, согреться и предаться размышлениям…