борота катушки, поддергивай блесну. Для чего поддергивай? Вода чистая, вот и смотри... Идет блесна, поигрывает, как вдовушка бедрами, а за ней в метре и чуть сбоку пристроился юноша. Скорость так отрегулировал, что останови блесну – юноша стоит, двинь слегка – юноша двинулся. Это задор? Нет, еще не задор, а усыпление бдительности. Зачаруй юношуплавным любовным ходом, а потом резко поддерни блесну!... Рыбалка – это вам не фунт изюму, а радости пуд... Кишка у него не терпит, когда его любовница от него такой скачок делает. Юноша, Он и есть юноша. Дартаньян. Хватает, как таймень! Правда, он и есть таймень. В потенциале, как говорит наш ветеринар, когда боровков да бычков выхолащивает. Он про них говорит: женихи в потенциале, а потенциал, говорит, я собачке скормлю. Хороший человек ветеринар, – мне еще с прошлого года тройку должен, так извиняется каждый раз при случае... Вертушку я тебе, Сенька, как-нибудь после страды сделаю, спытай счастья, авось да и схватит какой застарелый тайменище, который не ушел из родных мест по причине своей любви вон к тому перекату у Хрусталевой заводи. Во-о-он та заводь, видите, где шаланда разбитая лежит. Самое тайменное место. Вот с шаланды и будешь охотиться, а шаланда вроде твой штаб будет. Но в заводи снасть не ставь: таймень быстрину любит, свежую воду... ...А у медведя натура такая, что он взгляда людского не терпит... 4. Как медведя на рожон берут ...А не охотиться – не могу... Работа у нас на покосе трудная, без смеху не обойтись, вот и надо, чтоб среди нас потешников да забавников побольше было. Мне самому частенько, грешным делом, и приврать приходится, чтоб ваши мускулы на лице работали, а на руках отдыхали. К утру вы у меня как огурчики будете. Сенька – одвуконь копны возить, Ермилыч со внуком – вицы готовить, а Юшку с Петькой откомандируем в женский батальон, у них там задышка вышла: бригадирша ихняя прихворала, вот мы и возместим убыток командира лишней трудовой единицей. Караваиха в обед говорила, что на тем берегу, за Иртышом, медведь выходил. Вот бы, говорит, ружьишко было – враз бы сняла косолапого! Бой-баба, а врет. Не сняла бы. До того берегу, считай, саженей триста пространству, да и мишка-то, он на месте не стоит. Это он у воды рыбачил, а когда он рыбачит, так шибко проворно крутится. Он вообще проворный, когда на четырех стоит, но вот когда на задние лапы встанет – маневру нема, зато сила дурная становится. Рожон знаете?.. Это когда в землю упрешь, ногой придавишь, как навильник, а на острие с сучками-зазубринами медвежье сердце иовишь. Ловишь и смотришь медведю в глаза, отчаянно смотришь, отважно, но с состраданием: все-таки жизнь у него отнимаешь. А какой шум в лесу поднимется, когда рожон до сердца дойдет!.. Они и раньше шумели-беспокоились, – птицы да зверьки, да листы на осинах, но раньше ты не замечал по причине своей внимательности и бдительности: боялся оскользнуться, боялся промах дать, боялся вдохнуть поглубже, – и оттого твоя душа оглохла и онемела. Ожесточилась душа! А рука наша – такой инструмент, что и без души знает свое дело. Вот и получается убийство, когда рука без души... А если с душой – называется хорошее рукоделие: если рисуешь-картина получится, строгаешь – доска гладкая да звонкая, и духовитая, как шахматы (они лесом почему-то пахнут, когда новые); куешь – подкова выйдет али гвоздь большой – шубу вешать; копаешь – погреб получится... и могила... Вот я чуток проговорился, но жизнь она есть извечная драка противуположных понятий. Наш ветеринар это называет – диалектика, али борьба полюсов. Умный человек – ветеринар. ...Рожон гладко шел, потом дрогнул, потом задрожал чуть приметно и тяжко... Тук-тук-тук... Потом все реже и реже... Медведь головой качнул вперед-взад, влево-вправо, как бы говорит: Барабанов, ну что я тебе плохого сделал? Зачем ты мне сердечную рану нанес? Шли бы мы своими дорогами, так нет, тебе обязательно надо перекрестить свою дорогу с моей, и вот видишь – война получилась. Да тебе и самому нехорошо, правда, мужик?... Ладно, прощевай, сейчас и я на твоем сердце рану оставлю!.. И рухнет мишка на красный снег, прямо как солдат, нежданно ударенный штыковиной. И тут, как будто твою душу из плену выпустили... Заноет она, заголосит, чуткая станет, как травинка на легком ветру. Слышит душа моя, как птицы закричали, с медведем прощаясь, зверьки запищали, заверещали, забегали, лиственница дрогнула, отчего хвоинки посыпались на мою голову... и слышит моя душенька даже не то, чтоб явно слышимое, а даже как муравей дышит... Правду мишка помирающий толковал: в сердце моем после этого что-то прохладненькое поселилось, вроде льдинка. Знаю, – с войны таких льдинок много напоселялось в людских сердцах, а как все сердце ими заполнится, человек зверем становится. Не в том понятии, что лесной зверь, а зверь человеческий. Сердце надо большое иметь, чтоб такого не случилось. Когда первых медведей я брал, то от берлоги, бывало, едешь, как жених на свадьбу. А последние мои противники лесные мою душу перевоспитали, как школьницу-глупышку, и стала она уже не школьница-глупышка, а мудрая женщина, уже в летах и не избалованная удачами. Еду с берлоги, как вроде с собственных похорон. Говорю: вставай, Михаиле Иваныч, покурим!.. Похлопаю его варежкой по загривку, нос пальцем потрогаю. Он у него черный, блескучий и уже не чуткий. Мертвый нос! А мишка молчит, и одно в нем только живое, что он от сотрясения розвальней вздрагивает да шерстью от ветра шевелит. Но это на жизнь похоже так же, как снег – на ромашковое поле. Грех и сравнивать... А не охотиться – не могу!