Уилсон сказал — «орлят» пугает, что у Вселенной нет памяти. Думаю, он имел в виду, что сейчас, в нашу космическую эпоху, мы всё ещё видим останки рождения Вселенной, эхо Большого Взрыва в виде микроволнового реликтового излучения. Также мы видим свидетельства предстоящего расширения, проявляющееся как убегание дальних галактик. Обе эти характеристики Вселенной, её прошлое и будущее, мы открыли в двадцатом столетии.
Настанет время, космологи говорят о сотнях миллиардов лет, когда ускорение убегания выведет все дальние галактики за горизонт. И тогда мы останемся в местной группе галактик — Млечный Путь, Андромеда и ещё некоторые кусочки и ошмётки, связанные гравитацией в одно целое. Космическое расширение станет невозможно увидеть. Что касается реликтового излучения, оно к тому времени ослабнет настолько, что его нельзя будет уловить на слабом фоне межзвёздной среды.
А значит, в эту удалённую эпоху будет невозможно повторить открытия двадцатого века — не останется ни свидетельств прошлого, ни предвестников будущего.
Именно это подразумевали «орлята», когда говорили о том, что у Вселенной нет памяти.
И я верю, что они пытаются с этим бороться. Они, и их помощники вроде Уилсона, которых они смогли убедить им помочь, вырезают временные капсулы из сложенного пространства-времени. В какую-то будущую эпоху капсулы испарятся — может быть, через что-то вроде излучения Хокинга, — и поведают правду о Вселенной тем глазам, которые их увидят.
Разумеется, мне приходило в голову — вот он, уилсоновский принцип заурядности! — что наша эпоха не единственная, у которой столь привилегированное положение на временной шкале. Сразу после Большого Взрыва был скачок «инфляции» — сверхбыстрое расширение, которое перемешало Вселенную и стёрло детали всего, что до этого было. Может, нам стоит поискать другие временные капсулы, оставленные для нас теми, кто жил в те ранние периоды.
«Орлята» — сознательные существа, пытающиеся дать Вселенной память. Быть может, у них есть и более далёкая цель: например, они играют роль разведки для направленной итоговой эволюции Вселенной, чего нельзя сделать, если позабыто то, что было раньше.
Не все эксперты согласны с моим мнением, которое я только что изложил. Точная интерпретация данных «орлят» всегда оставалась неопределённой. Может быть, даже Уилсон бы не согласился. Поскольку это предположение моё, он, по-видимому, оспорил бы его чисто рефлекторно.
Полагаю, глубокая забота о судьбе гипотетических существ через сотню миллиардов лет вполне возможна. В каком-то смысле та эпоха должна нас волновать, ведь мимо неё не пройти. Уилсона она определённо заботила — достаточно, чтобы он пошёл за неё на смерть. Но такой проект настолько огромен и холоден, что его могут начать лишь полубессмертный суперразум вроде «орлят» — или современный человек, функционально сумасшедший.
Что меня волнует гораздо больше, так это настоящее. Сыновья, которые ещё не постарели и не обратились в прах, играющие в футбол под лучами солнца, ещё не выгоревшего дотла. И тот факт, что всё это преходяще, делает настоящее ещё более ценным, отнюдь не менее. Быть может, наши далёкие потомки через сотню миллиардов лет также найдут краткое счастье под чёрным и неизменным небом.
Если бы я мог высказать за потерянного брата одно-единственное желание, оно было бы таким: хочу знать наверняка, что он ощущал себя таким же — таким живым, пусть хоть на один день. Пусть хоть на минуту. Потому что, в конечном счёте, — это всё, что у нас есть.
Анафема Дарвину
Мэри Мейсон в сопровождении носильщика, который катил за ней следом тележку с багажом, сошла с парохода на пристань в Фолкстоне и вместе с другими пассажирами стала в очередь на контроль безопасности.
Фолкстон, первое, что она увидела в Англии, на первый взгляд не слишком располагал к себе: маленькая гавань, укрытая от ветра скалами, за которыми виднелся мрачный, закопченный город с торчащими над ним тонкими шпилями церквей. В порту было многолюдно: пассажиры, сходящие на берег, грузчики, занятые разгрузкой трюмов. Несколько конных повозок стояли рядком в ожидании, среди них одна с паровым двигателем, вся покрытая копотью. Океанский пароход с проржавевшими бортами казался в этой гавани пугающе огромным и мощным.
Мэри было сорок четыре года. Она устала, все тело у нее затекло, и, как оказалось, она уже немного отвыкла стоять на твердой поверхности, не качающейся вверх-вниз. Путь из Южной Земли до самой Англии Мэри проделала, чтобы принять участие в суде инквизиции над Чарльзом Дарвином, умершим более ста лет назад. Дома, в Куктауне, это казалось ей весьма заманчивой перспективой. Теперь же эта мысль представлялась ей чистым безумием.