— Это Ревелл, — сказал он.
Эллин удивленно взглянул на своего подопечного.
— Ревелл? Тот самый поэт?
— А вы не знали? Зачем же тогда помогали ему?
Врач повнимательнее вгляделся в лицо тюремщика и спросил:
— Неужто сам Уордмэн?
— Да, это я.
— Тогда, надо полагать, это принадлежит вам, — сказал Эллин и протянул тюремщику окровавленную черную коробочку.
Потолок упрямо оставался белым. Ревелл мысленно выводил на нем такие словечки, от которых впору было покраснеть даже штукатурке, но ничего подобного не происходило. Наконец он зажмурился и багровыми, похожими на паучков буквами начертал на своих веках: «Забытье».
Он услышал, как кто-то входит в палату, но не сразу открыл глаза: не было сил, весь их запас ушел на то, чтобы зажмуриться. Наконец он разомкнул веки и увидел возле своей койки злого и угрюмого Уордмэна.
— Ну, как вы, Ревелл? — спросил тот.
— Я размышлял о забытьи, — сообщил поэт. — Сочинял об этом стихотворение. — Он взглянул на чистый потолок.
— Помнится, вы просили карандаш и бумагу, — сказал Уордмэн. — Мы решили дать их вам.
Ревелл посмотрел на него, но надежда в его душе вспыхнула лишь на миг. Потом он все понял.
— А… — ответил он. — Вот оно что.
Уордмэн нахмурился.
— Что-нибудь не так? Я же говорю: вы получите карандаш и бумагу.
— Если пообещаю больше не уходить.
Руки Уордмэна стиснули спинку койки.
— Да что с вами? — сердито спросил он. — Вам не выбраться от-сюда. Пора бы уже уразуметь.
— Вы хотите сказать, что я не сумею победить. Но я и не проиграю. Это ваша игра, по вашим правилам, на вашем поле, с вашим снаряжением. Если мне удастся свести ее вничью, и то неплохо.
— Вы по-прежнему считаете это игрой! — взорвался Уордмэн. — Думаете, все понарошку. Хотите полюбоваться своими деяниями? — Он отступил к двери, махнул рукой, и в палату ввели доктора Эллина. — По-мните этого человека? — Спросил Уордмэн.
— Помню, — ответил Ревелл.
— Он только что поступил к нам. Через час ему вживят Сторожа. Можете гордиться, Ревелл.
— Простите меня, — сказал поэт врачу.
Тот улыбнулся и покачал головой.
— Не за что. Я надеялся, что открытое судебное разбирательство поможет избавить мир от Сторожа и ему подобного хлама, — улыбка Эллина сделалась грустной. — Но суд оказался не таким уж и открытым.
— Вы оба слеплены из одного теста, — заявил Уордмэн. — Вас волнуют одни лишь чувства толпы. Виршеплет Ревелл долдонит об этом в своих так называемых «стихах», а вы — в той дурацкой речи на суде.
— О, так вы сказали речь? — с улыбкой спросил Ревелл. — Жаль, что я ее не слышал.
— Она не очень удалась, — ответил Эллин. — Я не знал, что суд продлится всего один день, и мне не хватило времени подготовиться.
— Ладно, довольно! — гаркнул Уордмэн. — Еще успеете наговориться. У вас будет на это не один год.
На пороге Эллин обернулся.
— Не уходите, пока я не оклемаюсь после операции, — попросил он Ревелла.
— Собираетесь со мной? — спросил поэт.
— Естественно, — ответил врач.
Тюремщик сник.
Девушка из моих грез
Вчера я купил револьвер. Я в смятении и не знаю, что мне делать. До сих пор я всегда был робким и вежливым юношей, тихим, любезным, воспитанным в старых добрых традициях. В девятнадцать лет я бросил колледж, поскольку платить за учение было нечем, и вот уже шестой год работаю продавцом мужских сорочек в одном из магазинов сети «Уиллис и де-Кальб».
Надо сказать, что в общем и целом я своей судьбой доволен, хотя недавно у меня возникли легкие трения с новым управляющим, мистером Миллером. Но сама работа мне в радость: непыльная, спокойная, и я надеюсь удержаться на ней до пенсии. Вообще я редко предаюсь грезам, будь то во сне или наяву.
Сновидения и мечтания — удел пленников собственного честолюбия или людей, вынужденных подавлять свои желания, а я, слава богу, не принадлежу ни к тем, ни к другим. И хотя наука убеждает нас, что человек видит сны пусть и недолго, но зато каждую ночь, мои сновидения, должно быть, легки и вполне безобидны, даже скучны, коль скоро наутро я почти никогда их не помню.
Подозреваю, что жизнь моя изменилась в тот день, когда управлявший нашим отделением «Уиллис и де-Кальб» мистер Рандмунсон ушел на покой, и его место занял мистер Миллер, присланный к нам из акронского отделения.
Мистер Миллер — рубаха-парень, красноносый и краснощекий, пышущий здоровьем, с крепким, до боли, рукопожатием, громким зычным голосом и задиристым смехом. Ему нет еще и тридцати пяти, но говорит и держится он как человек гораздо более солидного возраста и не делает тайны из своего стремления когда-нибудь возглавить всю торговую сеть. Наш маленький магазинчик он рассматривает лишь как своего рода промежуточный финиш, очередную ступень лестницы, ведущей к успеху.