При появлении Берта и Джо все застыли и смолкли. Архиепископ поднялся и произнес:
— Вот вы его и поймали. Берт покачал головой:
— Нет. Он зашел в банк, сдал чек на депозит и вернулся сюда. Это он привел меня.
Все были поражены. Первым опомнился архиепископ.
— Мистер Уимпл? — вопросил он.
— Докер.
— Это ваше подлинное имя? Я предпочту называть вас Уимпл. Вы выдавали себя за священника. Во всяком случае, сведений о вашем рукоположении у меня нет. Я вас сюда не посылал. Откровенно говоря, вас подозревают в мошенничестве.
— Так и есть.
— Мне говорили, что вы здесь хорошо работали. Тут вмешался преподобный Мартин:
— Превосходно, ваше преосвященство. Замечательно. Грейс Петтигрю быстро подошла к Джо и уставилась на него:
— Если вы были здесь не затем, чтобы украсть мой алмаз, то зачем?
— Я действительно хотел украсть алмаз. Но изменил свое решение.
— Изменили решение? — спросил архиепископ.
— Да.
— Как вы полагаете, ваше преосвященство, нельзя ли отправить мистера… э-э… Докера в семинарию, с тем чтобы он мог затем продолжить здесь свое служение? — спросил Мартин.
— Прошу прощения, — произнес Джо Докер. — Меня ждет тюрьма.
Все оцепенели, но архиепископ, преодолев замешательство, взял Джо Докера за руки и заглянул ему в глаза.
— В вас есть благодать, — сказал он. — Однажды вы снова обретете свободу.
— Через два года, — подтвердил Джо. — Если досрочно. И если только мне не дадут дополнительный срок за побег.
— В ваше отсутствие, — заявил архиепископ, — преподобный Мартин заменит вас. Ваша паства будет с радостью ждать вашего возвращения.
— Мы наймем лучших адвокатов, — добавила Грейс Петтигрю, — Бог с ними, с расходами.
— А вы уверены… — начал Джо.
И тут за его спиной раздался голос, полный мягкой укоризны:
— Джо, ты же знаешь, как я ненавижу тюрьму. Джо обернулся:
— Левша! Ты-то зачем вернулся? Левша пожал плечами и опустил голову:
— Потому же, почему ты не взял деньги. Просто так. Ну… и замков не пришлось взламывать — все открыто.
Берт Смит, местный полисмен, вежливо коснулся руки Джо Докера, объявленного в розыск.
— Ваше преподобие, — спросил он, — могу я воспользоваться вашим телефоном?
Одинокий островитянин
Есть извечная тема комиксов — «Двое людей на пустынном острове. Один говорит…». И затем следует серия более-менее смешных сценок с участием одного из персонажей. Ситуация может быть забавной хотя бы потому, что наличествуют два человека. Но что было бы, если б на том пустынном острове оказался только один?
Джим Килбрайд был один на пустынном острове, самом большом в группе из четырех островов, расположенных посреди Тихого океана южнее основных мореходных путей. В милю шириной и полторы длиной, практически голый, песчаный остров омывался высоким океанским приливом, и лишь на двух пригорках в центре росли низенькие деревья и темно-зеленые кустарники. На восточной стороне имелась миниатюрная естественная бухта — бассейн, наполовину окруженный песком, а наполовину водой. Между островами с хриплыми криками сновали немногочисленные птицы. Их голоса да еще шепот прибоя были единственными звуками в этом безмолвном мире.
Джиму Килбрайду случилось в одиночку оказаться на пустынном острове в результате цепочки полуосознанных желаний и неожиданных событий. Когда-то он стоял на твердой земле, спокойно работая бухгалтером в маленькой текстильной фирме в Сан-Франциско. Он и выглядел как бухгалтер: небольшого роста — меньше шести футов; с явным уже брюшком, хотя ему было лишь двадцать восемь; с прямыми темными волосами; покатым лбом, сиявшим под настольной лампой; округлившимися глазами за круглыми очками в стальной оправе, сползающими на нос; в галстуке, свисавшем подобно потрепанной узде, и в костюмах, смотревшихся гораздо лучше на высоких и стройных самонадеянных манекенах в магазинных витринах.
Таков был Джим Килбрайд, и он не был счастлив. Он не был счастлив, потому что являлся посредственностью и сознавал это. Он жил с матерью, не знался с женщинами и редко употреблял алкоголь. Читая печальные творения писателей-реалистов — о скромных кротких бухгалтерах, живших со своими матерями и не знавшихся с женщинами, — он испытывал стыд и горечь, потому что знал, что это написано про него.