— Я не сделал… ничего… плохого. Я сверяю числа. Вот и все. — С неимоверным усилием Расс поднимает голову прямо к безжалостному свету. — В чем дело… Что я, по-вашему, сделал?
— Это было бы нечестно, не так ли? Давать вам подсказки. Нет, не думаю.
— Прошу вас… скажите. Что я сделал?
— Отвечайте на мои вопросы, тогда я отвечу на ваши. Когда вы в последний раз были на переправе на Статен-Айленд?
— Не помню. На переправе? Вроде бы… кажется, в апреле или мае.
— Ох, Рассел! Хватит уже! А как же во вторник вечером?
— Нет. Вы ошибаетесь. В прошлый вторник я весь вечер был дома, — он сглатывает, по-прежнему пытаясь справиться с болью. — Я каждый вечер провожу дома.
— Во вторник, — продолжает «менеджер», — в восьмом часу вечера вы сели на паром в Статен-Айленд вместе с пожилым бородатым мужчиной. При себе у него был чемодан. Как звали этого мужчину и что лежало в чемодане?
— Это нечестно, — шепчет Расс. — Я уже ответил на вопрос. Теперь ваша очередь.
— О, я вас обманул. Собственноручно дать вам оружие против самого себя? Ну уж нет. Я повторяю: как звали старика и что было у него в чемодане?
К своему удивлению, Расс с презрительной ухмылкой отвечает:
— Авраам Линкольн. Геттисбергская речь.
«Менеджер» слегка наклоняется вперед. Расс слышит, как что-то трещит, будто полиэтиленовая пленка.
— Вы, — раздается голос из самого центра прожектора, — выиграли суперприз. За то, что не сказали нам абсолютно ничего, вы получаете… — он делает неопределенный жест правой рукой.
Расс вздрагивает от звука бензопилы у себя за спиной.
Снова трещит полиэтилен: двое мужчин за столом прикрывают лица прозрачной пленкой.
Звук бензопилы приближается. Запах бензина перекрывает все остальные запахи — рвоты, пота и ужаса.
— Пожалуйста, — умоляет Расс, загнанный в ловушку лучами прожекторов. Обрубок правой руки безнадежно дергается в воздухе. — Прошу вас… в чем я виноват?
— Вы существуете, — говорит «менеджер», но Расс едва ли слышит его слова из-за шума приближающейся пилы.
Все заканчивается быстро.
Человек с бензопилой — настоящий профессионал, у него большой опыт. Это не составляет ему труда. Это его работа.
Кровь заливает полиэтилен и белые стены. Кровь брызгает на потолок и стекает по полу. Кровь заполняет все пространство, — кровь, которая бьет из самой середины тела Расса Трусдейла, разрубленного пополам. Кровь, кровь, кровь, а над ней — бледное лицо с застывшей гримасой ужаса, лицо, которое будет мучиться своим последним вопросом до тех пор, пока время не сотрет с него плоть. Или пока это не сделает огонь в печи крематория, расположенного в подвале этого здания, через каких-то пятнадцать минут.
Еще один человек исчез из этого странного мира. Несчастные одиночки исчезают каждый день.
Все кончено, пила умолкает, человек с голосом менеджера по продажам выключает прожекторы и говорит своим спутникам:
— Что ж, друзья, стоит отметить… у этого человека богатый внутренний мир.
Все смеются. Это случается не так часто, но все же иногда случается, и каждый раз он говорит одно и тоже.
— Я бы сейчас пива выпил, — говорит он им. — Холодненького. Нужно обмыть. Кто со мной?
Все согласны. А кто платит?
— Разумеется, я, черт вас побери, — говорит он и вздыхает так, как вздыхают люди, выполнившие свою работу, несмотря на трудности. — Следующий все нам выложит, — уверяет он и поводит плечом, словно сбрасывая навалившийся вес.
Все уходят, и в комнате появляются двое уборщиков в оранжевой спецодежде и респираторах; они уносят разрубленное пополам тело. Его части они складывают в полиэтиленовый мешок и везут на каталке со скрипучими колесиками к лифту цокольного этажа. Дело сделано, и четверо нелегальных иммигрантов принимаются орудовать тряпками; они работают до тех пор, пока комната не принимает свой первозданный, чистый и сияющий, белоснежный вид.