На ладонь Махмута капают немного черных чернил — но чернила нам приходилось экономить из-за того, что почтовое судно из Каира, которое должно было доставить и нам канцелярские принадлежности, застряло у берега на мели, а потому равноценным заменителем мы сочли клочок черного брезента. В этот клочок Махмут впивается взглядом. Минут через пять или десять пройдошливо-обезьянье выражение сползает с его лица, широко раскрытые глаза не отрываются от ткани, все его тело застывает в оцепенении, и он начинает рассказывать нам обо всем том чудном, что он там видит. И в какой бы позе Махмут ни находился, он ее сохраняет в точности до тех пор, пока с его ладони не смоют чернила или не уберут клочок ткани. Тогда он поднимает глаза и произносит: «Халас», что означает: «Кончено».
Мы наняли Махмута в качестве второго слуги по дому две недели назад, однако в первый же вечер, покончив с делами, он поднялся к нам наверх и предложил с помощью чернил показать нам действие белой магии; затем он принялся описывать парадный зал нашего дома в Лондоне: уточнил, что у ворот стоит пара лошадей, и добавил, что вот сейчас из дома вышли мужчина и женщина, подали каждой лошади по ломтю хлеба и взобрались в седла. Описанная Махмутом картина была настолько достоверной, что с ближайшей почтой я обратился в письме к матери с просьбой изложить подробно, где и что она делала в половине шестого (по лондонскому времени) вечером двенадцатого июня. В указанный час в Египте Махмут сообщил нам о «ситт» (леди), занятой чаепитием в комнате, которую он детально описал, и потому я с нетерпением дожидался ответа на письмо. Объяснение Уэстоном всех подобных явлений сводится к тому, что у меня в голове, хотя сам я и не отдаю себе в этом отчета, возникает образ знакомых мне людей (возникает якобы в подсознании), и я тем самым подаю загипнотизированному Махмуту бессловесный сигнал. Что до меня, то я решительно никаких объяснений не нахожу, поскольку никакой сигнал с моей стороны не заставил бы моего брата покинуть дом и сесть в седло именно в тот момент, когда Махмут ему это действие приписывает (если только мы удостоверимся в хронологической точности прозрения Махмута). Из чего следует, что я чураюсь предвзятости и готов принять любую версию. Уэстон, однако, не в состоянии спокойно рассуждать о последнем сеансе Махмута с позиций сухой научности и почти прекратил попытки навязать мне членство в Обществе психических исследований, с тем чтобы я окончательно освободился от пут бессмысленных предрассудков.
Махмут не демонстрирует свои способности в присутствии сородичей: по его словам, если при этом в комнате окажется человек, владеющий черной магией, и распознает, что он обратился к белой магии, то вызовет духа, представляющего черную магию, который одержит верх над духом белой магии: оба эти духа — непримиримые враги, но черный могущественнее. А поскольку дух белой магии выступает при случае сильным помощником (подружился он с Махмутом способом, который представляется мне маловероятным), то Махмут очень желал бы оставаться с ним в добрых отношениях возможно дольше. Англичане, как видно, о черной магии понятия не имеют, и потому в нашем обществе Махмут чувствует себя в безопасности. Дух черной магии, заговорить с которым означает обречь себя на верную смерть, явился однажды Махмуту на Карнакской дороге[15] — «меж небом и землей, меж ночью и днем» (так он выразился). Духа этого, по словам Махмута, можно распознать по цвету кожи, которая у него бледнее обычной; у него два длинных клыка в углах рта, а глаза — сплошь белые и величиной с лошадиные.
Махмут устроился в углу на корточках поудобнее, а я выдал ему клочок черного брезента. Для того чтобы впасть в сомнамбулическое состояние, при котором становится доступным ясновидение, требуется несколько минут, и потому я вышел прохладиться на балкон. Столь жаркой ночи еще не выдавалось: солнце уже три часа как закатилось, однако ртуть термометра все еще держалась около ста градусов по Фаренгейту.[16]
Небосвод был подернут серой дымкой, хотя обычно он казался затканным темно-синим бархатом, а свистящие порывы ветра с юга предвещали трехдневные песчаные налеты непереносимого хамсина.[17] Невдалеке на улице слева находилось небольшое кафе, у дверей которого вспыхивали и потухали крохотные светлячки кальянов, которые в темноте курили сидевшие там арабы. Изнутри доносилось позвякивание медных кастаньет в руках танцовщиц — сухое и отрывистое на фоне гнусавого завывания дудок, сопровождающего плясовые движения, столь любимые арабами, а европейцам несимпатичные. На востоке небо было светлее: всходила луна, на моих глазах красный обод огромного диска показался над горизонтом в пустыне, и как раз в этот момент, по забавному совпадению, один из арабов, расположившихся возле кафе, затянул дивную песню:
15
17