— Мы привыкли видеть их с детства, когда впервые стали подниматься в наших кроватках, — говорит фройляйн Юлия Хауф.
— Так мало осталось от прошлого! — продолжает фройляйн Регина. — Эти вещи нам бесконечно дороги.
«Они дороги, конечно, и в материальном своем выражении, — думаю я про себя. — Несколько сот долларов, наверное. Надо попросить разрешения сделать цветные фото. А о покупке можно будет повести переговоры потом, через посольство, когда я вернусь в Москву и, показав фотографии в Министерстве культуры, поговорю обо всем».
— О, фотографии можно сделать цветные и очень хорошие! — заверяет меня фройляйн Юлия. — У нас есть знакомый фотограф. Он сделает очень точные копии. Только…
— Фотография потребует денег, — подсказывает наша посредница. — Это довольно дорого! Сколько? — обращается она к сестрам.
— О, наверное, семьдесят марок. Огромная сумма! Но…
Я выкладываю нужную сумму.
— Фотограф вернет все, до последнего пфеннига, сверх тарифа, — заверяет нас фройляйн Хауф. — Но, может быть, он должен выписать счет?..
— Да, счет нужен.
— Как неудачно! В воскресенье его ателье закрыто. Счет может быть выписан только завтра. Вам придется заехать снова.
— Вы не хотели бы купить эти портреты? Разве нет? — спрашивает Ольга Николаевна, наша посредница. — Я могу поговорить с ними.
— Не надо, — отвечаю я ей. — Я обойдусь пока фотографиями, а позже решим.
— Я могу намекнуть! Это же будет лучше, чем фотографии.
— Надо подумать, — уклончиво отвечаю я ей.
Площадь Шиллера в Штутгарте.
На следующий день мы снова встречаемся в прежнем составе в уютной комнатке гостеприимных сестер. Ольга Николаевна тоже здесь — на диванчике, на своем месте.
Фотографии готовы. Выполнены отлично. И вставлены в такие же точно рамки. Я готовлюсь принять… Фройляйн Юлия откладывает их.
— Нет, — говорит она. — Мы раздумали.
И совсем на другую тему:
— Вчера был незабываемый вечер!
— Мы ведь так мало видим людей, — добавляет фройляйн Регина.
— Четыре часа увлекательнейшей беседы. Столько интересного рассказала нам фрау Сомова. Она пояснила нам многое, о чем мы не знали. И господин Грищенко с его милой женой так были с нами любезны. И ваши рассказы, господин профессор, о Лермонтове, о нашей прабабке, о Москве того времени. И о современной столице.
— О! Мы находимся под большим впечатлением! — вторит сестра.
— Ольга Николаевна намекнула нам, что вы можете приобрести портреты, которые вам так понравились. Нас это очень смутило… Как назначить цену за то, что так дорого сердцу и памяти? Нет, есть вещи, за которые нельзя получать деньги. Это совесть. И то, что особенно дорого душе. Но мысль о том, что мы назначим цену, а она покажется вам слишком высокой и вы вынуждены будете назвать более скромную сумму и это смутит вас, опасение, что мы поставим вас в неловкое положение в благодарность за этот прекрасный вечер, окончательно убедили нас, что мы не должны продавать эти вещи! Мы дарим их вам! Передаем для Лермонтовского музея, который должен открыться в Москве, в доме, где Лермонтов так часто беседовал с нашей прабабкой. Вы говорили вчера, что в музее эти портреты будут видеть тысячи глаз, а мы — только две пожилых женщины. После нас это никому не будет ни интересно, ни дорого. Вы столько знаете про Верещагину, сколько даже мы не знаем о ней. В вашей стране столько сделано для того, чтобы она заняла свое место в биографии Лермонтова, что ей, по существу, обеспечена ныне бессмертная жизнь. Пусть она вернется в Россию, откуда уехала сто тридцать лет назад. И пусть с ней отправится тот, ради кого она покинула Москву и друзей, потому что слишком любила. Конечно, нам грустно будет без этих портретов. Мы к ним так привыкли. Но мы оставим себе фотографии, а оригиналы вы увезете с собой. Не предлагайте нам денег, не нужно… Когда вы будете в Москве отдавать эти портреты в музей, скажите, что две обыкновенные немецкие женщины просят принять их в знак того, чтобы не было споров между нашими народами. И не было разногласий между нашими государствами. Возьмите!
— Как я завидую ей, — сказала Ольга Николаевна, улыбаясь, но взволнованная до глубины души.
— Завидуете? Кому?
— Верещагиной!
С благодарностью взял я эти золотые портреты и положил в свой портфель, впервые возымев к нему глубокое уважение.
— Счастливого пути этим картинкам, — с улыбкой говорили нам сестры Хауф, прощаясь.