И повел сразу во второй зал.
— Тут недурные вещицы, — говорил он. — Вот занятная акварелька Гау: портрет Монго
Столыпина. Отыскалась в фондах Третьяковки.
Я переходил от одной вещи к другой. Около нас остановились Бонч-Бруевич и Михаил
Дмитриевич Беляев.
— Ну как? — спросил Бонч-Бруевич.
— Чудная выставка! — отвечал я, поднял глаза и, остолбенев, вдохнул в себя полной грудью: —
А-а!
Передо мной висел «вульфертовский» портрет в скромной овальной раме. Подлинный, писанный
масляными красками. Так же, как и на фотографии, виднелся серебряный эполет из-под бобрового
воротника офицерской шинели, и Лермонтов смотрел поверх моей головы задумчиво и печально.
— Падайте! — воскликнул Пахомов, жмурясь от дружелюбного смеха и протягивая ко мне обе
руки, словно я падал.
Я стою молча, чувствую, как краснею, и в глубоком волнении разглядываю портрет, о котором так
долго, так неотступно мечтал. Я растерян. Я почти счастлив. Но какая-то тайная досада омрачает мне
радость встречи. К чему были все мои труды, мои ожидания, волнения? Кому и какую пользу принес
я? Все даром!
— Что ж, сударь мой, не скажете ничего? — спрашивает меня Беляев.
— Он онемел от восторга, — с улыбкой отвечает Пахомов.
— Дайте, дайте ему рассмотреть хорошенько! — требует Бонч-Бруе-вич. — Все-таки, можно
сказать, из-за него портрет куплен.
— Почему из-за меня? — оживляюсь я.
— Это потом! — машет рукой Пахомов. — Как купили, я расскажу после. Скажите лучше: каков
портрет?
— По-моему, превосходный.
— Портрет недурной, — соглашается Пахомов. — Только ведь это не Лермонтов, теперь уже
окончательно.
— Как — не Лермонтов? Кто же?
— Да просто себе офицерик какой-то.
— Почему вы решили?
— Да по мундиру.
— А что же с мундиром?
— Офицер инженерных войск получается, вот что! Поглядите, дорогой мой: на воротнике
сюртука у него кант. . красный! А красные выпушки и серебряный прибор были в те времена в
инженерных войсках. Тут уж ничего не поделаешь.
— Значит?..
— Значит, ясно: не Лермонтов.
— Так зачем же вы его повесили здесь?
— Да хоть ради того, чтобы вам показать, услыхать ваше мнение. Хоть и не Лермонтов, а пока
пусть себе повисит. Он тут никому не мешает.
— А по-моему, Николай Палыч, тут еще все-таки не до конца ясно...
Пахомов мотает головой:
— Оставьте!..
СЕМЕЙСТВО СЛОЕВЫХ
Оказалось, портрет попал в Литературный музей всего лишь за несколько дней до открытия
выставки.
Пришла в приемную музея старушка, принесла четыре старинные гравюры и скатанный трубочкой
холст. Предложила купить. Развернув, предъявила портрет молодого военного, который оценила в сто
пятьдесят рублей.
Уголок лермонтовской выставки в Литературном музее, В овальной раме —
« вульфертовский» портрет.
Закупочная комиссия приобрела гравюры, а портрет неизвестного офицера решила не покупать.
Зашла старушка за ответом. Ей возвращают портрет:
— Не подходит.
Разложив на столе газету, старушка уже собиралась снова скатать холст в трубочку, но тут как раз в
комнату вошел Михаил Дмитриевич Беляев. Увидев в руках старушки портрет, он заявил, что это тот
самый, который разыскивает Андроников и фотографию с которого приносил в Литературный музей.
Для точности заметил, что Андроников считает портрет лермонтовским, хотя Николай Палыч
Пахомов держится на этот счет совершенно иного мнения. Вошедший вслед за ним Николай Палыч
стал настаивать, чтобы портрет непременно приобрели. И тогда Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич
распорядился купить. После этого портрет был внесен в опись музея под № 13931.
Спрашиваю в музее:
— Что за старушка?
— Слоева Елизавета Харитоновна.
— Где живет?
— Здесь, в Москве, Тихвинский переулок, одиннадцать. Поехал в Тихвинский переулок.
— Слоеву Елизавету Харитоновну можно?
— Я Слоева.
— Вы продали на днях портрет в Литературный музей?
— Я.
— Откуда он у вас?
— Старший сын дал.
— А где ваш старший сын?
— В той комнате бреется.
— Простите, товарищ Слоев. Где вы достали портрет?
— Младший братишка принес. Он сейчас войдет. . Коля, расскажи товарищу, откуда взялся
портрет.
И этот Коля, студент железнодорожного техникума, рассказал мне конец моей многолетней
истории:
— Ломали сарай дровяной у нас во дворе. Выбросили ломаный шкаф и портрет. Иду по двору,
вижу: детишки маленькие веревку к портрету прилаживают, мокрого кота возить собираются. Я
говорю: «Не стыдно вам, ребята, с портретом баловаться! Что вы, из себя несознательных хотите
изображать?» Забрал у них портрет и положил на подоконник на лестнице. А старший брат шел.
«Эдак, — говорит, — от парового отопления покоробятся и холст и краски». Снес я портрет домой,
брат починил, где порвано, подреставрировал своими силами, протер маслом и повесил. А потом
мама говорит: «Это какой-то хороший портрет. Снесу-ка я его в музей, предложу».
— А кому принадлежал шкаф из дровяного сарая? — спрашиваю я.
— Художнику Воронову.
— Где этот Воронов?
— Умер два года назад. А вещи его — портрет, шкаф — сложили в сарай.
Концы истории с портретом сошлись. Так я узнал наконец, что все эти годы портрет пролежал в
Тихвинском, за шкафом у художника Воронова.
ОТВЕТ ИЗ ТРЕТЬЯКОВСКОЙ ГАЛЕРЕИ
Вышла книга Пахомова. «Вульфертовский» портрет был воспроизведен в ней в отделе
недостоверных. «Изображенный на портрете офицер мало чем напоминает Лермонтова, — прочел я
на 69-й странице. — Только лоб и нос на этом портрете имеют отдаленное сходство с Лермонтовым».
Дочитал я до этого места, задумался.
Раньше мне казалось, что самое главное — найти портрет. Теперь он в музее, а главное не решено
и решено, вероятно, не будет. И хотя я по-прежнему верю, что это Лермонтов, доказать это я, очевидно, не в силах. Годами, десятилетиями будет стоять портрет в темном шкафу, и тысячи пылких,
вдохновенных читателей Лермонтова никогда не взглянут на это необыкновенное лицо. Великий поэт
по-прежнему будет скрыт под военным мундиром. Этот мундир не снимешь... Не снимешь? А если
все-таки попытаться?
Татьяна Александровна Вульферт говорила, что под мундиром что-то виднеется. Если портрет
реставрировался, как знать... может быть, поверх сюртука был написан другой сюртук, с другими
кантами.
Пришел в Литературный музей, в отдел иконографии. Обращаюсь к сотрудникам:
— Можно посмотреть вульфертовский портрет Лермонтова, который висел на выставке?
— Какой?
— Вульфертовский. Вульфертам раньше принадлежал.
— Нет у нас такого.
— Ну, слоевский, который у Слоевой куплен.
— В первый раз слышим.
И вдруг одна сотрудница молоденькая восклицает:
— Так это, наверно, он говорит про андрониковский, фальшивый! Я покраснел даже.
Выдали мне портрет. И снова я подивился выражению лица — ясного, благородного, умного.
Поднес к окну. Действительно, под серебряной пуговицей шинели и под воротником в одном месте
что-то просвечивает.
Попросил лупу. Вглядываюсь. Действительно, так и кажется — под зеленой шинелью сквозь
трещинки в краске что-то виднеется. Словно шинель и сюртук написаны поверх другого мундира.
А вдруг, думаю, этот мундир соответствует форме Нижегородского, Тенгинского или Гродненского