Да, любил баню военно-воздушный прапорщик Евсюков. Вот там и украли его новые яловые сапоги. Долго стоял он в предбаннике, размахивая чистой портянкой, но, наконец, устал и, кряхтя, засунул ноги в разбитые сапоги друга банщика, подхватил вещмешок с веником б/у и вышел.
Грустно было Евсюкову. Будь он складским, жирным и вороватым прапорщиком, он, может, и не огорчился бы пропаже. Но Евсюков был начальником турельной установки и, сидя под гигантским колпаком-блистером, защищал заднюю полусферу носатого, похожего на половой член, стратегического бомбардировщика. Можно было бы обменять зелёные трёхрублёвые поллитра на такие же сапоги у настоящего складского вора, но Евсюков вчера не сошёлся с ним во взглядах на правительство Альенде и теперь возненавидел казнокрадство.
Никто не мог помочь Евсюкову. Обида сжимала его сердце. Со скрипом перемещаясь в ранних полярных сумерках по деревянному тротуару, он наткнулся на любин магазин.
Магазин был замечателен ассортиментом и хозяйкой. В нём продавалось всё. Кто-то видел там даже мохер и японские транзисторные приёмники. А хозяйка… Да… Люба Татарова была звездой Северопьянска и прилегающих к нему воинских частей. Матросы дрались за субботний выход в город под любым предлогом (в воскресенье магазин не работал). Печальные офицерские жёны провожали своих мужей со слезами отчаяния на глазах, если они (мужья) собирались купить себе тренировочные брюки.
Эх, да и что говорить… "Самый смелый летчик, самый сильный дембель Любу поджидали у ворот…" — вот как пели в гарнизонах. Лишь одному человеку Люба была готова отдать сердце. И этим человеком был Евсюков. Но напрасно глядела она своими влажными чёрными глазами в медаленосную грудь прапорщика. Прапорщик был женат. Для любившего порядок Евсюкова этим всё было сказано. Вот в этот-то магазин внесли Евсюкова горемычные банные сапоги. Печально поведал Евсюков Любе свою историю. Люба, сжав виски ладонями, ловила каждое его слово.
— О Боже мой, Боже мой, — шептала Люба.
Дослушав, она решила помочь ему, чем могла. Увы, не тем, чем желала. Всего лишь кирзовыми сапогами с начёсом, прекрасными сапогами огромного евсюковского размера, хорошими в зимнее время.
Будь Любина воля, она бы чистила эти сапоги каждое утро сама, смазывала их, нет, не гуталином, а роскошным финским кремом, но не было это суждено Любе Татаровой, и она, вздохнув, повела прапорщика Евсюкова в подсобку.
Прапорщик, крякнув, оторвал крышку от ящика и начал выбирать сорок шестой размер из кучи сапог, пахнувшей свежей кожей.
Увы, сапоги были славными, но маленькими, годными лишь для уставного раздувания евсюковского самовара.
Тут-то всё и началось. Евсюков, положив мешок в сторону, и снова прикрыв ящик, обнаружил, что находится один в подсобке.
Потух свет.
Не успев осознать себя между стопками охотничьих лыж, жестяным корытом и венгерским спальным гарнитуром, он услышал тяжелые шаги по лестнице и, как вонючий и горький на вкус летний заяц, прыгнул в тёмный угол. Это явно была не Люба.
И вот стоит бравый Евсюков за холодильником "Север" и боится вздохнуть, а между тем загадочные гости, освещая себе путь фонариком, ввалились в подвал.
Гостей было трое. Тонкая и изящная барышня в воздушном белом платье, с иссиня-чёрными волосами, рассыпавшимися волнами по её плечам, высокий чернобородый человек в широкополой шляпе и испанском плаще, и, наконец, пронырливое существо неопределённого пола. Незнакомцы по-хозяйски осматривались в подсобке, а маленький человечек вился вокруг чернобородого, приговаривая:
— В туфике, в туфике, ах, простите в пуфике, я сам видел… Да, да, да!
Человечек подбежал к венгерскому дивану, предназначавшемуся командиру пограничного катера "Прыткий", и с размаху всадил сверкнувший в темноте клинок в валик. Валик всхлипнул и затренькал пружинками. Но вместо пружин карлик вытащил из валика горсть блестящих камушков.
— Но где же корона?! Где корона, мерзавец! — забеспокоился чернобородый.
Карлик засуетился, народно-демократическая обивка затрещала… Вдруг подсобка осветилась мягким голубоватым светом. Карлик закрыл источник света спиной от невидимого Евсюкова и закрутил головой.
— А вот и мешочек, сейчас мы её в мешочек…
Не сразу Евсюков понял, что маленький человечек засовывает что-то в его вещмешок.
В родной евсюковский вещмешок, с белой надписью "рядовой Денисов", и аккуратно пришитым дополнительным карманом.
— Быстрее, быстрее! — загремел чернобородый, — я чувствую, что он уже близко!!!