Для Тошки и Полины все складывалось как нельзя более удачно – умом Полина не блистала, зато обещала вырасти премиленькой девушкой. Худенькая, белокожая, прелестные ямочки на щеках и угольно-черная челка, низко спускающаяся на глаза…
Благо, никто не задавался целью пристальнее всмотреться в эти глазки. Даже Афанасия и того обманул ее вечно ускользающий взгляд. Науки ей действительно не давались – между академическим умом и житейской мудростью лежит пропасть.
Нередко продавщица рыбы выстраивает свою жизнь грамотнее, чем кандидат наук.
Полину природа наградила житейской смекалкой, а беспринципность придет потом.
Антон решал задачи за двоих, писал контрольные и сочинения, а девочка внимательно рассматривала аккуратные ноготочки, решая вопрос – пойдет ли ей французский маникюр.
Но именно она интересовала Эсфирь Алданову больше всех. У Полины был необыкновенной красоты голос. Эсфирь, имевшая в предках maman с консерваторским образованием, такую же бабушку и прабабушку, не могла упустить эту девочку.
Каким-то образом ей удалось донести до Полины, что если ей и светит что-то в этой жизни, то только в области вокала.
Теперь каждый вечер у Эсфири собиралась компания желающих обучиться пению и игре на фортепьяно.
Первым пришел Афанасий. Молча, не здороваясь, пробрался в угол и просидел так весь урок. Он ничему не учился, просто смотрел. Потом пришел Антон. Этот хотел играть на фортепьяно, по крайней мере, так он думал. И последней, как всегда опаздывая, прилетела Полина.
– Пожалуйста, Антон, пройдите за инструмент, – пригласила Эсфирь.
Антон уселся за древний, как мир, рояль, который достался Эсфири, наверное, еще от князя Ордынцева. И, скорее всего, после Ордынцева никто на нем больше не играл. Рояль был чудовищно расстроен. Эсфирь, понимая, что настройщика здесь днем с огнем не сыщешь, самостоятельно пыталась заставить инструмент звучать как должно. И кое-что у нее получалось. Но не держали старые колки, ослаблялось натяжение струн, и в свободное время Эсфирь нередко можно было видеть погрузившейся в нутро немецкого монстра, лишь только торчал оттуда аккуратный аристократичный зад и доносились невнятные, но страстные уговоры не фальшивить.
Антон раскрыл ноты, громко объявил: “Танец Анитры!” и начал барабанить по клавишам. Текст он знал отлично, но музыкальных оттенков для него не существовало.
– Антон, это же Эдвард Григ, такая тонкость! Что же вы, мой дорогой… так его безжалостно?
– Я стараюсь, Эсфирь Львовна.
– Обратите внимание, как затихает звук, это страдает мать Пер Гюнта – она провожает сына в далекое странствие, неизвестность страшит ее… Вы чувствуете это?
Чувствуете?!
– Да, конечно.
Антон был воспитанным мальчиком. Про себя он называл произведение утонченного Грига “Танец канистры”, и действительно, стоило ему прикоснуться к клавишам, как пустая железная канистра начинала скакать по ступенькам, грохоча и звякая на каждый счет.
– И раз, и два, и три, и… считайте, детка, считайте, главное – ритм, – поморщилась Эсфирь.
Даже князь Ордынцев, любивший ее общество, и тот, не выдержав акустических ударов, взмыл из своего любимого кресла под потолок и погрозил оттуда Антону кулаком, а потом и вовсе исчез, просочившись сквозь стену.
– Антон, я вас умоляю, пьяно, пьяно, дольче… Вы знаете, жил когда-то великий пианист Владимир Горовиц, он исполнял в основном Моцарта и Гайдна. Играл он так, будто за этим не стояло долгих изнурительных репетиций. Он вел себя совершенно свободно, мог подмигнуть залу, улыбнуться… Это и есть настоящее мастерство, когда исчезает ощущение титанического труда, – лишь легкость, полет… А вы будто мешки тяжелые таскаете!
Антон внимательно выслушал Эсфирь и вновь принялся пытать несчастный рояль.
– Очень хорошо, значительно лучше, чем в прошлый раз, – подбадривала Эсфирь. – Будьте упорны, ведь талант – это всего лишь один процент успеха. “Но когда его нет, то хоть головой о стенку бейся, а канистра все равно тебя достанет”, – усмехнулся Афанасий. Он видел странное прозрачное облако рядом с Эсфирью и не мог понять, что это. Сия задача чрезвычайно занимала Афанасия, это выходило за рамки привычных, наблюдаемых повседневно явлений и по большому счету могло бы считаться чудом, если бы не слишком человеческое поведение “природной аномалии”. “Аномалия” все время крутилась вокруг Эсфири. Приобнимала ее, укутывала полностью своим прозрачным шлейфом и лишь иногда, во время особо неудачных музыкальных пассажей Антона, нервно взвивалась под самый потолок. Были моменты, когда Афанасию казалось: “Вот оно, сейчас я увижу, что это”. Над инструментом склонялся мужчина в старинном камзоле с пышными кружевами, напоминающий русского дворянина и итальянского сутенера одновременно.
Но “явление”, будто издеваясь, только начав приобретать конкретные формы, снова развоплощалось и витало над Эсфирью невинным астральным облаком.
– Ну, все, достаточно. Спасибо, – сказала Эсфирь, когда Антон начал извлекать из многострадального инструмента совсем уж непотребные стоны, хрипы и барабанные дроби. Мальчик и рояль к обоюдному удовольствию расстались друг с другом.
– Афанасий, вы не желаете принять участие? – спросила для порядка Эсфирь.
Афанасий хранил глубокий покой, его имя как будто и не звучало в зале.
– Что ж, тогда вы, Поленька.
Эсфирь села за рояль, Полина рядом, и тогда стало понятно, зачем сюда пришел Антон и почему настырный Ордынцев вновь проявился из стены.
– До, ре, ми…Умница, теперь на октаву выше… До, ре, ми…
Полина, с фальшивой скромностью опустив глаза, распевалась. У Эсфири дрожали руки: “Как талантлива! Господи, дай мне силы не загубить…” Антон, не отрываясь, смотрел на Полину. Он пребывал в полной уверенности, что является ценителем музыки, не более. Даже Афанасий прикрыл глаза, потому что обычное выражение безразличия сменилось более человеческим.
– А теперь Гречанинов, “Молитва”, – Эсфирь заиграла. Ясный, сильный голос Полины разлился вокруг:
Как ангел неба безмятежный в сиянье тихого огня, Ты помолись душою нежной и за себя, и за меня. “Божественно”, – закатился в экстазе Ордынцев.
По домам дети разошлись поздно вечером, как раз когда приехал с полигона Алданов.
Ребята шли темной улицей по местному аналогу тротуара – широкой, слегка обледенелой доске. Сугробы намело – Афанасию выше головы, и ему казалось, что он идет по бесконечному белому тоннелю.
Он шел между Антоном и Полиной, слушал их болтовню, иногда они принимались петь, и думал, что угадать их судьбу невероятно тяжело, хотя ведь начальные условия заданы. Математика, теория вероятности… Однако всегда остается возможность чуда.
Есть вещи, которые принципиально нельзя предсказать. Чудо – отклонение от нормы… сбой во Вселенной, устроенной, как раз и навсегда заведенные часы…
Алданов приехал с полигона уставший страшно. Сгорбившись, сидел на кухне. Эсфирь подала на стол пельмени, которые научилась делать совсем недавно. Особые – огромные, как лапти, они получились слегка пересоленными. Антон Васильевич, обычно внимательный к жене, на этот раз пельмени не хвалил, жевал молча, видимо, мыслями был все еще на полигоне.
– Случилось что-нибудь? – осторожно спросила Эсфирь.
– Нет, пока ничего. Случится или не случится – выяснится завтра опытным путем.
– Как завтра?! Ты снова уезжаешь?
– Завтра решится, – повторил Алданов. – Не хочу больше тянуть, просчитали все уже тысячи раз, все проверили. Если что не так, то ошибка где-то в основании – фундаментальная ошибка, расчеты ни при чем тут абсолютно.
Он подцепил вилкой пельмень, осмотрел его, подумал: “Мутанты на кухне. Бог дал еду, а дьявол повара”, но вслух сказал: