[1924]
Фотография
Некий безобразный, извините уж за это слово, лицом мужчина (между прочим, именно уродливость сделала его поэтом) рассказывал мне:
«Фотографий я не люблю и сам стараюсь в кадр не попадать. Вот только лет пять назад пришлось согласиться — на собственной помолвке. Эта девушка дорога мне по-настоящему. Потому что второй такой у меня уже не будет до смерти. А сейчас — только фотографии от неё и остались. Приятно, конечно, вспомнить…
В прошлом году в одном журнале захотели поместить мой портрет. Я взял ту фотографию, где мы втроём — с невестой и её сестрой, себя отрезал, вложил в конверт, отослал. А на днях газетчик пришёл — дай, мол, твою фотографию. Я немного поколебался, но отрезал ему половинку той, где мы вдвоём с невестой стоим. Сказал ему, чтобы непременно вернул, но, похоже, не дождусь. Ну да ладно.
Ладно-то ладно, только смотреть на ту половинку, где она одна осталась, было мне странно. Она это или не она? Должен сказать, что красива она была очень. Как-никак семнадцать лет, влюблена. Но вот беру я ту половинку, где она одна осталась, смотрю и не могу поверить — что за чудище? А ведь именно на этой фотографии, где мы с ней вдвоём, она мне такой красавицей казалась. Фу… Будто из счастливого сна в кошмар провалился. Будто было сокровище — и вот нет его».
Голос поэта дрогнул.
«И вот теперь думаю: увидит она меня в газете, то же самое скажет. Вот, мол, несчастная, какого урода я тогда полюбила. А Раз скажет — это уже конец.
А вот если бы она увидала в газете ту самую фотографию, где мы с ней вдвоём, может, тогда она ко мне прилетела бы на крыльях любви. Ведь тогда она поняла бы…».
[1924]
Луна
Что за обуза эта девственность! Вроде бы и не жалко этой поклажи, выкинуть эту дрянь на просёлочной тёмной дороге или прямо с моста — в урну или в реку — очень просто, да только на ярко освещённой улице найти подходящее место не так-то легко. И если твоя первая женщина пожелает взглянуть, что же там у тебя в твоём багаже, тебе не останется ничего другого, как покраснеть. Ты ответишь, что там, в чемоданах, упакованы твои горькие чувства, и тут уж тебе, бездомному псу, больше ничего не захочется. Но если ты преодолеешь вот такого вот себя и узнаешь многих женщин, то ещё острее почувствуешь, как снег налипает на подошвы, мешает идти. Уж лучше разуться и бежать по снегу босиком…
Вот такие мысли бередили его душу.
Одна женщина стояла над его подушкой. Вдруг она бесстыдно упала на колени, прижалась, стала вдыхать запах его волос.
Другая женщина — он стоял опершись о перила на веранде второго этажа — сделала вид, что поскользнулась, прижалась как бы ненароком, вдруг обняла, а когда он отвёл её руку, ещё раз изобразила падение, оперлась спиной о перила и ждала, ждала его, указывая взглядом на свою грудь.
А ещё была другая женщина. Когда он мылся в бане, она тёрла ему спину. И вдруг рука на его спине задрожала.
Ещё одна женщина сидела с ним в гостиной, потом неожиданно выбежала в зимний сад, упала навзничь на кресло в беседке и закрыла руками голову.
Ещё одна женщина игриво обняла его сзади, но он не стал играть с ней.
Ещё одна женщина, когда он лежал на матрасе и притворялся спящим, взяла его за руку, но он только сжал губы и уткнулся лицом вниз.
Ещё одна женщина ночью зашла с шитьём в его комнату, когда его самого не было дома, сидела там камнем, а когда он вернулся, покраснела до ушей и хриплым от лжи голосом спросила, можно ли позаимствовать лампу.
Ещё одна женщина, видя его, всегда плакала.
Женщины помоложе в разговоре с ним скатывались на скользкие темы, потом теряли дар речи и не могли подняться со своего места.
Дождавшись этой минуты, он почти всегда замолкал. Или же твёрдо говорил: «От той женщины, с которой я не желаю связать свою судьбу, я никаких таких чувств не принимаю».
После того, как ему исполнилось двадцать пять лет, таких женщин становилось всё больше. И стена вокруг его целомудрия становилась всё выше и прочнее.
Но одна женщина призналась, что ей не нравится выражение его глаз, когда он на кого-нибудь смотрит.
Шли дни, он был погружён в себя. «Если женщину не накормить, она умрёт». — думал он. И ему казалось, что женщин, с которыми он не живёт, женщин, с которыми он не делит постель, женщин, которых он должен накормить, становится всё больше. Он смеялся: «Похоже, что я, бедняк, вскорости обречён стать полным банкротом». Ничего не менялось, единственным его сокровищем была девственность. Отправиться, что ли, попрошайничать? Пусть одежда бедна, зато его внутренний мир чувственности обогатится — ведь получаешь, не отдаёшь. Вот бы усесться на этого ослика чувственности да и отправиться на нём в какую-нибудь дальнюю страну…