Но вместо ужина вошел дежком Краюхин с выводным красноармейцем.
– Устроились, Козлов? Плоховато, конечное дело, но гостиница – временная… Гражданин Белов! НачСОЧ приказал передать, что дело ваше закончено и на днях отправлено нарочным в Москву. Уж как там решат… А вы сейчас оденьтесь: есть распоряжение перевести вас на квартиру… Будете жить вроде под домашним арестом… Человек при вас будет – татарин, парень хороший, честный… Книги, газеты – разрешено сколько угодно, какие хочете… И уборная – теплая. Хотя лето на дворе, но вам, по-стариковски, аккурат в самый раз… Собирайтесь. Поужинаете на новом месте…
Беляев, не торопясь, собрал в наволочку немногие вещи, накинул на плечи свое дорогое пальто.
– Передайте, молодок человек, вашему начальству большую благодарность. Далеко?
– Да нет – почти рядом. Во флигеле дома сотрудников будете жить. Но караул, не обессудьте, будет… Часовой: пост внутренний.
Старик посмотрел на дежкома.
– Опять мотовство! Будете тратить на оберегание моей особы три-четыре силы… Сбегу, думаете? Черта с два, чтобы, не окончив такой серьезной работы, какую мне поручили, – сбежал! Нет уж, не мечтайте даже! И часовые не нужны…
– Положено, – улыбнулся Краюхин.
– Эк вам понравилось словечко. А того не понимаете, что от него за версту разит волостным писарем!..
Дежурный комендант продолжал улыбаться.
– Ну, собрались? Васюков! Проводи дедушку на жительство, куда велено…
Белов пошел к выходу, не попрощавшись с Галаганом, но в дверях задержался, поднял указательный палец к притолоке и обернулся.
– «Пусть цель твоя будет лучше и больше твоих возможностей, тогда твое сегодняшнее дело станет лучше вчерашнего, а завтрашнее – лучше сегодняшнего»… Арабская мудрость, господин член эР-Ка-Пе… Желаю вдуматься, осознать… Впрочем, навряд ли поймете… Мышиные у вас глазки…
Дверь прикрылась. Дежком тщательно осмотрел топчан, поправил матрац, весело сказал:
– Умнеющий старикан! Видать, скоро на свободу его.
– А в самом деле, зачем этой песочнице конвой?
– Как зачем? Первое, чтобы чувствовал: еще не все прощено. Второе, чтобы какой гад к нему не пролез… Их ведь много… А я страсть люблю, когда люди от нас – и на волю! И вам, Козлов, того же желаю…
– Редко?
– Что – редко? А-а-а!.. – Краюхин вздохнул. – По правде сказать, не часто… Однако, бывает… Эх, жисть-жистянка!
– Который час?
– За полночь. Ну, ночуйте, Козлов. Скоро ужин принесут. Если на двор понадобится, стукните. Выводной – в коридоре безотлучно.
Дверь стукнула, загремел замок.
Поужинав, Галаган стал ходить по камере взад и вперед.
Ошибка совершена, и что толку в самобичевании: «Ах, почему не пошел пешком? Почему не трахнул из браунинга Селянина – лишнего и опасного свидетеля?» Почему, почему? Так вышло, так случилось – теперь не поправить… Надо думать о будущем. Итак, начнем рассуждать. Из попыток нащупать линию поведения на допросах путем наблюдений за самими чекистами ничего не вышло. Ничего не вышло и из собеседования со стариком. Вот скотина старая… Если удастся выбраться – обязательно предложить подпольной «боевке» ликвидировать… Субъект в бекеше сказал дежкому: «Зачислить за Константиновым». При сей фамилии люстриновый пиджак и дежком переглянулись… Что это за фигура – Константинов? У них есть общие следователи и специализированные уполномоченные.
Загадка номер один… Хорошо бы, следователь. И попроще…
Что в этом аресте: просто случайность или им удалось что-то разнюхать? За случайность – веские аргументы: арест не связан с подпольной деятельностью; огромная семимесячная работа по подготовке восстания в доброй сотне деревень и сел… и – нигде, никогда, ничего, никакого подозрительного, настораживающего симптома.
Галаган назвал мысленно просто случайность вариантом «Козлов». А если вариант «Галаган»? Аргументы? Извольте: топорик этого старого пса Чупахина в ходке, неловкое вранье на заставе и, главное, – Афонька Селянин… А вдруг Афонька на допросе расколется?.. Тогда – все пропало и неизбежен вариант «Галаган». Тогда – конец…
…Днем его отвели наверх. Константинов неожиданно оказался «люстриновым» чекистом. Он сидел за столом. У чекиста было очень худое лицо. На лоб свисала прядь волос. Руки тоже худые, с длинными пальцами и нервные… «Лет тридцать пять, интеллигент», – констатировал Галаган.
– Присаживайтесь, – пригласил Константинов, даже не взглянув на арестованного. – Сейчас я закончу, и будем знакомиться.
В топе, несмотря на нотки фамильярности, сквозило нескрываемое неудовольствие. Галаган почувствовал себя бодрее: таким тоном люди следственной профессии говорят, когда подследственный не представляет интереса, так – ординарный случай. Иначе – показное радушие, любезность.
Галаган прочно уселся на стул, заложил ногу за ногу.
– Скажите, что все это значит? И кстати, где мой кучер?
Чекист отложил перо, прикрыл папку.
– Должен вас огорчить: Селянин убит. Очень жаль, конечно. Он нам всем понравился – простак. Но не удалось даже предварительно поговорить: повели на допрос, а он, чудак человек, бросился на конвойного и пытался отнять оружие. Ну и… так и не поговорили. Курить будете? Вот махорка, газета, зажигалка, а здесь – легкий табачишко. Я смешиваю: получается неплохо.
Галаган еле сдержал в себе радость, бурно выпиравшую наружу. Селянин убит! А раз так – начнем с варианта «Козлов».
– Черт знает что такое! Хватают людей по дорогам, убивают! Буду жаловаться и требую немедленного освобождения!
Константинов слушал спокойно, чуть скривив кончик рта в улыбку, с какой смотрят на несмышленого ребенка.
– Будет вам, Александр Степанович! Я еще больше вашего недоволен этим арестом. Просто возмущен был! Понимаете, всю разработку сорвал мне этот матрос-оперком на Кривощековской заставе… Пришлось весь остаток дня и вечер убить на другие преждевременные и недоспевшие аресты. Угораздило же вас так нелепо влопаться!
По спине у Галагана поползли противные мурашки, ноги одеревенели, приросли к полу, стали пудовыми.
А Константинов говорил, говорил и так говорил, будто хорошему другу жаловался на судьбу.
– Поймите меня, Галаган: больше полугода я вас охранял, ограждал от всяких случайностей, связанных с поручениями вашего центра, заботился, точно о родном брате, рассчитывал дать вам еще полгодика попутешествовать… И, вдруг – хлоп! Все насмарку! Позвольте табачок, я сам вам сверну – вы просыпаете… При вашей ненависти к советской власти и при таком образе жизни – арест все равно должен был произойти, но только не сейчас, не теперь. Сейчас – ох, как некстати!
Константинов свернул цигарку и, не заклеивая, подал. Щелкнул зажигалкой и терпеливо ждал, пока арестованный закурит.
– Эк, у вас руки-то!.. Не понимаю: с таким стажем подпольщика – и завалиться! Неужели нельзя было въехать в город с другой стороны? Ведь зимой вы всегда прибывали со стороны Ельцовского бора. Нет, угораздило влезть в заставу! Чертовски неприятная история… Вот перед вашим вызовом я все ломал голову: как ваш центр информировать об исчезновении Козлова? И ничего не придумал. «Утопить»? Нет, неубедительно… «Застрелить из бандитского обреза»? Совсем уж никто не поверит: слишком близки вы с мятежниками, чтобы те до такого дошли, несмотря на ссору… Не знаю, ей-богу, не знаю… Кстати, какая нелегкая вас в Колывань понесла? Ведь любому, мало-мальски искушенному в политике человеку ясно, что на первом этапе бунта кулацкую стихию никакими резонами не убедишь, не остановишь… Знаете, начСОЧ наш даже хотел освободить вас, но после зрелого размышления решили – нельзя! Вы поняли бы, что представляете для нас определённую ценность, что находитесь под неусыпной опекой, и дали бы, грубо говоря, драпа… Вот как все плохо сложилось, Александр Степанович… И для вас и особенно – для нас…
Помолчав, Константинов с совершенно неподдельным унынием спросил:
– Ну, что будем делать теперь, Александр Степанович?
Галаган ответил хрипло:
– Разрешите помолчать. Надо подумать.
– Хорошо. А я закончу постановление о прекращении дела этого остолопа Селянина, погибшего по собственной глупости.