– Справишься! Законник! Вас бы с Пахомовым спарить, предриком нашим.
– Тут – другое дело, Семен Петрович…
– Да я просто так! Думаешь: секретарь райкома совсем из ума выжил? Значит, приготовь тезисы доклада. Обсудим на бюро и – давай!
Мне хочется улыбнуться: все-таки получается – «твой, дескать, верх, а моя макушка».
Вскоре в селе Святском состоялся первый от сотворения мира доклад: «Революционная законность и ее классовая сущность» А Туляков после доклада сказал:
– Здорово! Я тебя с первого взгляда наскрозь понял: этот не подведет!
Милый человек и превосходный коммунист все же не мог обойтись без «макушки»!
Скоро его послали учиться в краевую совпартшколу…
ОНИСИМ ПЕТРОВИЧ
…На дворе – июль. Жаркий и солнечный. Хозяйка стала вывешивать на воздух перины и обнаружила на кровати, под матрацем, забытый женой дневник. Подала мне.
«…Вот уже пятый месяц, как я в Святском. Решила работать. Завтра пойду в районо. Пусть назначают учительницей, куда-нибудь верст за двадцать-тридцать. Прямо стыдно сидеть без дела!»
Я вспоминаю. В один прекрасный день, месяца полтора назад, жена явилась торжествующая. Объявила:
– Столоваться будешь у вдовы Ремешковой. Я уже с ней договорилась…
– Позволь, а ты?
– Еду учительницей в Бутырку… Уже получила назначение.
– Может быть, следовало сперва потолковать со мной?
– Это бесполезно. Вы все – собственники!
Рассвирепевший, отправился в районо.
– Ты что же вытворяешь, Рукавишников?!.
– А что я могу поделать? Твоя с моей сговорилась и еще судьиху вовлекли… А у меня девять учительских вакансий. Ну, рассовал их неподалеку и поближе одну к другой… Моя так еще обещалась пожаловаться в окружком, если не дам назначения. Говорит: «Советская власть дала женщине равноправие и стоит на страже ее интересов! Кончилась тирания мужа!..» Врет, как по-писаному! Она твои тезисы доклада читала.
Я пошел жаловаться Дьяконову. Виктор Павлович сказал со вздохом:
– Они после твоего доклада совершенно ошалели. Мужья жалуются: ни днем ни ночью не подступись… Я сам уцелел только потому, что у Верки трое ребят. А то всенепременно бы и я «овдовел»…
Прочитав вышеприведенные строчки дневника, я сунул тетрадь между книг и поплелся в камеру. Поеду куда-нибудь. В Большаковском районе убийство…
От Святского до смежного райцентра Большаково сорок верст. Если не считать промежуточной деревеньки Маргары, все эти сорок – сплошное безлюдье.
Дорога широкая, изрытая бесчисленными колеями свертков и объездов, проложена прямо по солончаковой степи. Весной – грязь по ступицу. Летом до самого горизонта тянется сухая бесплодная пустыня, покрытая трещинами белесого солончака. Лишь кое-где чахлая, мутная от пыли прозелень подорожника…
Секретарь моей камеры, семнадцатилетний Игорь Желтовский, часто выражает свои мысли высоким штилем.
– Должен вам сказать, – хмуря лоб, говорит Игорь, – на Большаковской дороге ботаника абсолютно не произрастает.
Я люблю Игоря. Он из беспризорников, воспитывался в детдоме. Я познакомился с ним, ведя следствие о растрате, совершенной детдомовским завхозом. Мне понравился начитанный, сообразительный паренек, и я привез его в район, устроил сперва делопроизводителем РАО, а потом взял к себе секретарем.
Он очень впечатлителен, честен и романтичен. Да, Игорь прав. Ни черта на Большаковской дороге действительно не «произрастает». Долго, долго трясешься в скрипучем ходке, а вокруг – все та же солончаковая пустошь…
Сбоку от повозки медленно плывут, один за другим, вразброд поставленные на твердых кусочках земли телефонные столбы. Это уже от нового: телефон установила молодая советская власть. Но сохранились еще и черно-белые полосатые «версты» – пережитки не столь давнего прошлого. Иногда у околиц попадаются даже уцелевшие шлагбаумы, тоже полосатые.
Солончаки, солончаки… Вспорхнет с обожженной солнцем земли пигалица с косичкой на лиловой головке, встретится сидящий на столбе нахохленный кобчик… Вот и вся большаковская «зоология», как выразился бы Желтовский.
Так на все сорок верст… Про сорок современных автомобильных километров шоферы говорят: «раз плюнуть!» Сорок гужевых верст образца двадцатых годов – вдосталь наплюешься!
Своей лошадью я еще не обзавелся. Риковский конюх, запрягая мне откормленного коня рыжей масти и узнав, что я поеду без возницы, сказал:
– Хвалить коня не буду. Не мерин, а наказанье господне! До того ленив, што, то ись, ни один начальник на ем не ездит… Наплачешься… Но других на конюшне нет. Все в разгоне.
Конюх посоветовал мне запастись двумя кнутами. Я не послушался и прихватил лишь один. Солидный, добротный, с длинным березовым кнутовищем. Вполне серьезное орудие для увещевания любого уросливого копытного.
Но когда я, выехав за околицу, предварительно погрозил этим орудием, рыжий, лишь презрительно фыркнул. Эва, мол, чем пугаешь! Мы и не такое видали. И побежал легкой рысцой.
Считая аллюр недостаточным, я намотал вожжи на левую руку, а правой вытянул коня по жирному, лоснящемуся крупу кнутом.
Мне думалось, что последует рывок и мы помчимся сейчас с бешеной скоростью – верст пятнадцать в час. Я даже напрягся, приготовился удержаться. Однако результат получился совсем неожиданный: мерин снова фыркнул, издал неприличный звук, отравив вонью воздух, и… остановился как вкопанный.
О последующем я всегда вспоминал неохотно. Постояв минут десять, жирное животное, взмахнув башкой, словно в назидание мне, спокойно тронулось вперед. Гнусный лентяй плелся шагом, еле передвигая ноги, и, когда мы выбрались на солончаковый большак, солнце уже основательно скатилось к западу. На ближайшем верстовом столбе была намалевана дегтем пятерка… Итак, впереди тридцать пять верст, непредвиденная ночевка в Маргарах и потерянный день завтра. Было отчего рассвирепеть.
С новым потягом бича мерин опять встал на месте и продолжал стоять в полнейшем спокойствии все время, пока я мочалил кнут о его, подбитую толстым слоем сала, рыжую шкуру.
Он был безучастен. Вероятно, крутившиеся вокруг мухи доставляли ему больше неприятности. От мух он хоть отмахивался хвостом…
Но когда пополам переломилось кнутовище и я швырнул бесполезные обломки на дорогу – рыжий ожил. Он покосил глазом на лежавшие в пыли остатки кнута, задрал башку к небу и вдруг, оскалив желтые зубы, заржал несомненно торжествующе.
Выломать хворостину здесь, на голом солончаке, было негде.
Мерин трубил победу.
Я признал поражение.
Подвязав вожжи к облучку, я достал из портфеля тощее милицейское дознание «Об обнаружении трупа с признаками насильственной смерти в деревне Плескуновке» и при свете последних лучей заходящего солнца погрузился в чтение.
Дело было обычным. Убийство в пьяной драке, по случаю очередного престольного праздника.
Заурядное дело. Но для следователя крайне «неблагодарное».
Найти преступную руку, нанесшую смертельный удар в общей свалке, – нелегкая задача.
Предстоял десяток диалогов такого рода:
– Так, значит, вы невзначай убили в драке Смирнова?
– Да кто ё знат? Може я, а може и не я. Почитай, тверезых никого не было. Ну и я… тоже на ногах плохо держался.
– Так если вы на ногах не держались, как же могли добежать до телеги, снять ее с передка и выдернуть курок, которым была нанесена смертельная рана Смирнову?
– Известное дело – не мог! Куда там бегать! Камнем, однако, мог…
– Установлено, что смерть последовала не от удара камнем, а от удара тележным курком.
– Само собой… Докторица сказывала – курком. Камнем-то не убьешь. Вот рази что по виску ахнуть…
– А вы камнем били Смирнова?
– Може бил, а може и не бил… не помню…
– Так кто же убил Смирнова?
Сакраментальный вопрос. Из пяти-шести подозреваемых ни один не ответит: «Я убил». Но и ни один не скажет: «Я не убивал»
– Кто ё знат… Темень была, ночь, одно слово. Кто кого сгреб, того и лупил… всей околицей дрались… Не помню, разрази меня гром! Истинный христос – не помню!
– С кем Смирнов был во враждебных отношениях? Может, насолил кому крепко, обидел чем-нибудь, за чужой женой ухаживал?