– Ванька-то? Ни в жись не позволит! Самостоятельный мужик был покойник. Всем друг. Николи обиды от него не видели.
– За что же его убили?
– Одно слово – по пьянке. Ошалели, стало быть, вовсе.
– Значит, вы не считаете себя виновным?
– Не знаю я… Не помню…
Долго будет тянуться сказка про белого бычка, пока наконец «ухватишь» руку, взмахнувшую тележным курком-шкворнем…
Перелистав дознание, я закурил и с унынием осмотрелся. Солнце уже опустилось, и только краешек его золотил горизонт.
Рыжий взглянул на меня одним глазом и, видимо, убедившись в полной моей покорности, вдруг сразу, с места пошел вперед широкой, размашистой рысью. Удовлетворился победой или просто проголодался – черт его знает!
В Маргары он привез меня уже совсем вечером, по-темному. Я еще ни разу не заезжал в эту деревню и только что хотел спросить прохожего, где находится сельсовет, как мерин внезапно свернул к большому дому солидной постройки и огласил деревню заливистым ржаньем…
Вдоль деревни с хохотом парней и визгом девушек шла «улица». Под перебор гармошек высокие девичьи голоса выводили:
Зычные мужские глотки подхватывали:
– Иих!.. И-их!.. И-их!..
Женские выкрики, залихватски-истеричные, мужской дробный перепляс… Гудит земля под тяжелыми сапогами…
Обычное вечернее развлечение молодежи в деревне. Клуба нет. Школа крестьянской молодежи с ее лекциями и спектаклями – за два десятка верст. Избу-читальню построят только через год, а газеты приходят с таким опозданием, что лишь на раскурку. Да и читают их немногие грамотеи. У молодежи вкус к газете, журналу еще не привился.
Так и коротают вечера: летом «улица», зимой «посиделки» с семечками и поцелуями…
Удалось как-то посмотреть на эти «посиделки». Берутся девушки и парни за руки, становятся в круг, поют, раскачиваясь:
И – целуются. Безлюбовно и без страсти. Никакой любви, но, впрочем, и никакого похабства. Так просто, вроде отбывают некую поцелуйную повинность.
Вообще и «посиделки» и «улица» – целомудренны. Но похабные частушки на улице – совсем не редкость. Новых частушек еще не придумали…
Иногда «улица» сталкивается со встречной «улицей». Если парни трезвы, стукнувшись грудью, расходятся мирно. Если мозг одурманен самогонкой, вспыхивает над двумя шеренгами матерщина, мелькают в воздухе гирьки, подвязанные к веревкам. Кистени обрушиваются на черепа и спины, трещат плетни, из которых выдергивают колья. Визжащие девушки рассыпаются по домам, а парни дерутся с ревом, рвут в клочья праздничные «спинжаки» и рубахи, ломают друг другу переносицы, крошат зубы…
А утром, встречаясь на покосе или уборке, беззлобно смеются.
– Здорово я тебя вчера саданул! Глаз-то заплыл!
– А ты ребра склеил? Зубы разыскал? Гы-гы-гы!..
– Га-га-га!..
Комсомол борется с «улицей». Комсомольцы устраивают коллективные читки, антирелигиозные беседы, организуют «агитпосиделки», учат парней товарищескому отношению к девушкам, борются с матом и самогоном… Но пока дело подвигается плохо. Сильны еще в кондовой сибирской деревне тысяча девятьсот двадцать седьмого года остатки дикого старорежимного быта. Цепко держит он молодежь, и немало времени пройдет, пока станет она выходить на дорогу в новое…
От «улицы» отделилась девушка, подбежала к ходку, заглянув мне в лицо, сказала:
– Здравствуйте! А я вас знаю – вы следователь с района! Видала в Святском… – И нырнула в калитку.
Стукнул залом ворот, половинки распахнулись, и рыжий, как к себе домой, ввез меня в просторный двор, окруженный конюшнями, завознями, сараями и еще, бог знает, какими надворными постройками.
Дом зажиточный. Девушка вспорхнула в сени, и через минуту на крыльце появился приземистый мужик с фонарем. Он поднял «летучую мышь», чтобы рассмотреть меня, и осветил себя.
Человек нестарый, с решительным, волевым лицом. Борода сбрита, под носом щетинка светлых усов, подстриженных коротко.
– Милости просим!
– Ну, хозяин, прошу извинить. В Маргарах я впервые. Коню доверился, с него и взыскивайте, – пошутил я.
– Хе-хе-хе… Рыжка дорогу знает! Знает, куда хорошего человека привезти… Народный следователь новый? Как же, слыхали Не в тайге живем… Анка! Распряги Рыжку, да приставь. Постоит часок – попой и овсеца мерку… Ну, пойдемте в избу, не обессудьте, милости просим…
Изба – пятистенная. Комнаты убраны по-городскому. Полы выкрашены, домотканых половиков нет, на окнах – тюль и даже граммофон с огромной трубой.
Порхает по кухне миловидная восемнадцатилетняя Анка, хозяйская дочь, собирая на стол поздний ужин для районного гостя. Несет тарелки с пареным и жареным ласковая и обходительная сухощавая хозяйка с открытым, бесхитростным лицом русской женщины, клонящейся к закату.
– Кушайте, кушайте… Не взыщите: у нас запросто… Кушайте, шанежку берите, сметанки вот, творожку. Свой, не купленный. В районе-то вы такого не достанете… А тут у нас все свое, свеженькое. Колбаски, пожалуйста, своедельной… Кабанчик ножку поломал – пришлось колоть, хоть и не ко времени… Сейчас я еще яишенку спроворю… Отец, ты что же это стоишь? Тащи-ка гостеньку графинчик с зубровочкой!
– Спасибо, спасибо, хозяин. Не надо.
– Чо так? – удивляется мужик. – Совсем не принимаете? Или, может, хворость какая? Так я вам откровенно скажу: от зубровки все болезни шарахаются! После первой еще остаются, ха-ха-ха! По второй – смотришь, у больного уже руки-ноги заходили, а на третьей – всю хворь как рукой снимает!
– Верю, только не хочется.
– А, ну конечно, бывает, случается… У меня тоже иной раз так: не принимает душа – и все тут!
Хозяйка метнула в сторону мужа острый взгляд.
– Чтой-то не упомню, муженек, чтобы у тебя душа зубровку не принимала.
Анка, стоявшая у печки, прыснула. Хозяин вздохнул и передвинул графинчик с зеленым пойлом поближе ко мне.
– Анка! – крикнула хозяйка. – Дай-ка мне рюмочку. Тую, венчальную!
Наполнив стаканчик и красивую серебряную рюмку, хозяйка сделала серьезное лицо.
– Ну-ка, гостенек дорогой! С хозяйкой – нельзя не выпить. Обида будет! Хозяйку гость должен уважить! Не нами заведено, не с нами и кончится!
– Что ж поделать?! Как вас звать, хозяюшка?
– Александра Васильевна.
– Ну, будь по-вашему, Александра Васильевна!
– Вот и спасибо, вот и хорошо! Теперь мне отрадно – гость-то не обидел Кушайте, кушайте, грибками закусите… Своеделошные груздочки. Удались нонче. Живем, если сказать по откровенности… Уж и не знаю, как вас называть? По должности, вроде, не к месту.
– Георгий Александрович…
– Имячко хорошее… Георгий-Победоносец! Вот я и говорю, Георгий Александрович: как Колчака прогнали из Сибири – совсем по-хорошему зажил крестьянин. Сколько те кровопийцы с нас душу тянули! Сколь мытарили! Но вот и дождались мы светлого дня. Семой годок идет, как изгинули афицеры, паралик их разбей, а все во сне вижу изгальство ихнее! Отец! Ты что же не наливаешь себе? Выпьемте все вместе за нашу совецкую власть!..
Потом Александра Васильевна убирала со стола, проворная Анка гремела на кухне посудой, хозяин пошел во двор управиться с конем, а я думал: простые и хорошие русские люди.
Надо будет привезти им из района что-нибудь в подарок.
В сибирской деревне тех далеких лет каждый приезжий «деятель» сейчас же становился объектом усиленного внимания.
Это понятно. Ведь еще и в мечтах нет радио. Газеты доходят через две недели, «киперация» за двадцать верст, и тяга к свежему человеку велика…
Несмотря на поздний час, дом быстро наполнился народом. Как водится, первыми просочились сквозь двери вездесущие полуночники-мальчишки, именуемые за буйный нрав «ордой». Вслед за ними потянулись озорные хохотушки девчата и внезапно ставшие солидными парни.
Потом, один за другим, степенно здороваясь, стали входить взрослые мужики.