Я заметил, что ни у кого не было солдатских гимнастерок, столь распространенных в деревне после войны. Преобладали старинные домотканые зипуны, песочного цвета азямы, грубошерстная самоткань коричневых «шабуров».
Я расстегнул кожанку, швырнул свой портфель под стол, к ногам и, высыпав на кухонный, чисто выскобленный стол, с которого уже сняли неизбежную клеенку, кучку орешков, стал шутить. Ничто так не сближает людей как шутка… Посыпались вопросы, завязался общий разговор.
Я смеялся вместе со всеми, грыз орешки и даже начал рассказывать какой-то древний анекдот про царицу Екатерину, когда в избу вошел новый посетитель.
Это был старик лет семидесяти. Рослый и не по возрасту статный. Лицо суровое, губы плотно сжаты, белые усы и бородка подстрижены аккуратно, по-городскому. Голова с шапкой пышных седых волос не покрыта. И совсем не похож на стандартных деревенских дедов, лысых, сгорбленных, шарящих перед собой батожком…
У этого глаза не подслеповатые от старости, а живые и властные, с каким-то цыганским огоньком.
Перед ним расступились.
Он подошел ко мне, протянул огромную, словно лопата, ладонь и басом сказал:
– Здравствуй, гражданин.
– Здравствуйте. Присаживайтесь.
– И то думаю…
Старик опустился на скамейку, обвел глазами все наше собрание и, смотря на меня в упор, заметил:
– Шел мимо. Вижу – окно раскрыто. Постоял, послушал…
На минутку взор его задержался на детворе, толпившейся у порога.
– Брысь! – громко скомандовал старик.
«Орду» как ветром сдуло. Взрослые почему-то смущенно переглядывались, но улыбок я не заметил.
– Так! – сказал старик. – Так!
Наступило общее молчание.
Старец ощупывал меня своим неприятным взглядом, и эта бесцеремонность покоробила. Вежливо, но довольно твердо я спросил:
– У вас, дедушка, ко мне есть вопросы?
Он ответил резко:
– Кому дедушка, а тебе, скажем, Онисим Петрович. А вопросы будут. Перво: объявись, кто ты за человек? Сказывали – следователь. Взаправдашний? Документ у тебя есть?
Я решил: член сельсовета. Достал удостоверение.
Онисим Петрович полез в карман штанов и извлек самодельный футляр-очешник. Я ожидал, что на его мясистом носу сейчас появятся старинные, перевязанные ниточками или проволокой «дедушкины очки». Но к моему изумлению, нос старика оседлало изящное пенсне в золотой оправе.
Старик прочитал мое удостоверение, положил пенсне в футляр и несколько смягчился.
– Так. Выходит – всамделишный. Конешно – по-нынешнему. – И, помолчав минутку, вдруг решительно заявил: – Ну, айда со мной!
Припомнив чеховского унтера Пришибеева, я рассвирепел и уже раскрыл было рот, чтобы обрезать старика, но кто-то из мужиков сказал серьезно:
– Сходить нужно, гражданин следователь… Уважь Онисима Петровича.
И два-три человека разом и одобрительно поддакнули.
Я зажег спичку, отыскал под столом портфель и, нехотя, поплелся за стариком. Впрочем идти пришлось недалеко – через улицу.
Стол, за которым мы сидели в новой небольшой избе, был пуст. Никаких угощений, обязательных для сибирского крестьянина, встречающего гостя.
Мы сидели вдвоем. Жена старика, лишь я переступил порог, не поздоровавшись, накинула на плечи шаль и ушла из дому, наверное к соседям.
От этого нерадушия стало мне совсем тягостно…
Онисим Петрович, не снимая азяма, посидел против меня молча минуты две-три, потом сходил из кухни в темную комнату-горницу, позвенел там сундучным замком и, снова войдя в кухню, положил на стол массивный серебряный портсигар с золотыми монограммами. Час от часу не легче!
– Балуйся! – сказал старик. – Сам я некурящий.
Я открыл портсигар и обнаружил в нем десятка полтора старинных дореволюционных папирос с желтыми мундштуками. Курить эти папиросы было невозможно – табак зацвел и зеленел плесенью… Я положил папиросу обратно.
– Спортились? – равнодушно спросил хозяин и зевнул. – Что ж… давно лежат… Как вас звать-величать?
Я сказал.
– Так… Вот. стало быть, слушайте, Егорий Александрович. Годков вам будет от силы два десятка с пятеркой. Ну, может, с восьмеркой. И выходит, вы мне вроде внук… Понятно? Так слушайте и не перебивайте. Кто вы такой есть? Вы есть – власть! Следователь! – он поднял к потолку черный, похожий на сучок, указательный палец. – Большие права тебе отпущены! А кому много дадено, с того много и взыскивается. Понял?!
Голос старика становился все строже, а глаза так и сверлили.
– А как ты себя оправдываешь? Первое: едешь сам-один на уросливом коне, с которого весь район смеется. Кучера-повозочного с тобой нет. Это не диво, что ты, скажем, сам сумеешь коня запречь и распречь, и приставить, и обиходить. Это тебе не в прибыль, а в убыток. Народ в тебе не ямщика хотит видеть, а власть! Умную, строгую. Одно слово – следователь!
Меня снова охватило раздражение.
– Послушай, Онисим Петрович…
Но старик перебил:
– Зови, коли любо, и дедкой. Здесь мы с тобой – сам-друг. У меня безлюдно.
– Слушай, Онисим Петрович, – настойчиво продолжил я, – пойми, что следователь-то я не царский, а народный!
– Вот и именно! Тебя народ возвысил. Народ! Так ты это чувствуй! А о царских-то после поговорим… Дале: приехал ты к нам в Маргары. В сельсовет не заявился, а свернул бог знает куда, к какой избе. – Старик выпрямился и грозно сверкнул глазами. – А ведомо тебе, что в той избе царский полицейский урядник и колчаковский прихвостень проживает? Микешин фамилия. Простила его советская власть. Посидел, посидел, да и цел остался. Только что лишенец… И мерин рыжий – евонный бывший. Нацализировал РИК. Вот и выходит, что ты не на советскую власть, а на мерина полицейского, как бы сказать, оперся… Он и завез тебя куды не след народному-то! Эх! Бить бы тебя, да сам большой вырос!
Он вздохнул и смолк, а я сидел – словно по голове дубиной хватили. От прежней брыкливости моей не осталось и следа. Я не смел поднять глаз на старика. В классово-расслоенной деревне тех лет «гостеванье» советского работника в доме лишенного избирательных прав – «лишенца», как тогда называли, было чуть ли не равносильно политическому предательству. Вот уж действительно доверился полицейской скотине, черт побери!
– Ты, поди, партейный? – добивал старик.
Я еще больше опустил голову.
– Не клони головушку, не печаль хозяина, – потеплевшим голосом сказал Онисим Петрович, – слушай и вникай. Третья твоя вина: шутки-прибаутки разводил, с девками несурьезно балагурил, никдоты мужикам рассказывал… Я под окошком стоял. Слышал…
Я встрепенулся.
– Ну, здесь-то какая беда, Онисим Петрович? Ведь я сам – плоть от плоти, кровь от крови…
– Верно. Человек ты народный. И плотью и кровью. Видать… А особо должностью. И народа, конешно, чураться не должон. Пришел к тебе кто за советом там, аль за справкой – не чурайся, не гордись, расскажи все, как есть, какой закон к чему и так и далее… А вот никдоты рассказывать по твоей должности не положено. Сегодня ты ему похабный никдот, а завтра он тебя матом обложит. Понял? Или возьмем портфель, опять же. Нешто это можно, чтобы портфель – и под стол бросать? Ведь в нем, в портфеле-то, может, жизнь человеческая! А ты – под стол! Понял?
Да, я все понял! Было стыдно, как нашкодившему мальчишке. А беспощадный старик все бил и бил.
– Рази ж можно так, чтобы жизнь человеческую пинать ногами?! Или взять водку: сегодня ты с Микешиным выпил. И за советскую власть. Я ведь слышал под окном… Микешины, они, брат, всегда за советскую власть пьют… У-ух, гады! А завтра он тебя перед всем районом опохмелит: дескать, пьяница следователь. Не успел раздеться – водки потребовал!
Ох, и прав был мой седой обличитель…
– Такое дело… А теперь скажу тебе о царском судебном следователе. Был в николкины времена в наших краях тоже следователь. Викентий Степаныч Малютин. Надворный советник. По Сеньке и кличка была. Зверь человек был. Чистый Малюта-опричник. Но поставить себя умел… Ох, умел, покойник, царство ему адово! Чтобы там баловство с девками или шутки-прибаутки, и думать не моги! Взяток не брал и соблюдал себя крепко…
Я немного ожил.
– Значит, по-твоему, подражать царскому судебному следователю?
– Не подражать. Это я не говорю. Эк, хватил! Зверю лютому подражать! Его высокородию первое удовольствие было мужика ни за понюх табаку на каторгу упечь! Ты не подражай, а к себе уважение чувствуй! К званью своему высокому. Не шуткуй с народом, а окажи, кому следоват, способствие, говорю. Помощь. О советской власти расскажи, а пуще того разъясни темному законы новые. О них мы вить здесь больше понаслышке. Еще говорю: себя уважай. Тогда и от людей уважение получишь. Вот оно как, Егорий Александрович… Понял?