— Кружку пива, — сказал я. Он нацедил пива, лопаточкой смахнул пену и взглянул на меня, не выпуская кружки из рук. Я положил на стойку деньги, и он подвинул пиво ко мне.
— А тебе? — спросил он Тома.
— Тоже.
Он нацедил еще кружку пива, смахнул пену и, увидев монету на стойке, поставил кружку перед Томом.
— В чем дело? — спросил Том.
Хозяин бара ему не ответил. Он посмотрел мимо нас и спросил человека, который только что вошел:
— Тебе?
— Виски, — сказал тот.
Хозяин достал бутылку, стакан и еще стакан с водой.
Том протянул руку и снял крышку с блюда с закуской. На блюде лежало заливное из поросячьих ножек и тут же деревянная штука, похожая на ножницы, сделанные из двух деревянных вилок.
— Нет, — сказал хозяин и опять накрыл блюдо стеклянной крышкой. Вилочные ножницы остались у Тома в руке. — Положи на место, — сказал хозяин.
— Идите вы, знаете куда, — сказал Том.
Хозяин, не спуская с нас взгляда, нагнулся и сунул руку под стойку. Я положил на тарелку пятьдесят центов, и он снова выпрямился.
— Чего еще? — спросил он.
— Пива, — сказал я, и, прежде чем нацедить пива, он снял крышки с обоих блюд.
— Ваше заливное провоняло, — сказал Том и выплюнул на пол то, что откусил. Хозяин ничего не сказал. Человек, который пил виски, заплатил и вышел не оглядываясь.
— Сам ты провонял, — сказал хозяин бара. — Такие — всегда вонючие.
— Он говорит, что мы такие, — сказал мне Томми.
— Слушай, — сказал я, — давай уйдем отсюда.
— Убирайтесь вон, паршивцы, — сказал хозяин.
— А мы и так уходим, — сказал я. — Без вас решили.
— Мы придем еще, — сказал Томми.
— Суньтесь только, — сказал ему хозяин.
— Объясни ему, что он ошибся, — попросил меня Томми.
— Ладно, пошли, — сказал я. На улице было темно и хорошо.
— Куда это мы с тобой попали? — сказал Томми.
— Не знаю, — сказал я. — Идем на станцию.
Мы вошли в город с одного конца, а выходили теперь с другого. В воздухе пахло кожей, дубильным экстрактом и наваленными повсюду опилками. Когда мы подходили к городу, уже темнело, а теперь стало совсем темно и подморозило, и лужи на улицах затянуло по краям ледком.
На станции сидели пять шлюх, дожидавшихся поезда, шестеро белых мужчин и три индейца. В станционном помещении было тесно, жарко от печки и полно едкого дыма. Когда мы вошли туда, все молчали и окошечко кассы было заперто.
— А дверь не надо закрывать? — сказал кто-то.
Я повернулся, чтобы посмотреть, кто это сказал. Это был один из белых. Он был, как и все, в кожаных штанах, клетчатой рубахе и резиновых сапогах лесоруба, но без шапки, и лицо у него было белое, и руки тоже белые и тонкие.
— Что ж, закроете вы дверь или нет?
— Можно и закрыть, — сказал я и закрыл дверь.
— Спасибо, — сказал он. Лесоруб, сидевший рядом, фыркнул.
— Ты никогда не водился с поваром? — спросил он меня.
— Нет.
— Вот попробуй с нашим. — Он поглядел на соседа. — Он это любит.
Повар, поджав губы, смотрел в другую сторону.
— Он натирает руки лимонным соком, — продолжал лесоруб. — Он ни за что на свете не окунет их в лохань с посудой. Посмотри, какие они у него белые.
Одна из шлюх громко захохотала. Я никогда не видел такой толстой шлюхи и вообще такой толстой женщины. На ней было шелковое платье из такого шелка, что кажется то одного цвета, то другого. Рядом с ней сидели еще две, тоже очень толстые, но эта, наверно, весила пудов десять. Трудно было поверить собственным глазам, глядя на нее. Все три были в платьях из такого шелка. Они все сидели рядом на скамье. Они казались огромными. Остальные две были самые обыкновенные шлюхи, с крашенными пергидролем волосами.
— Посмотри на его руки, — сказал лесоруб и кивнул на повара. Толстая шлюха опять захохотала и вся затряслась.
Повар обернулся и сердито крикнул ей:
— Молчи ты, слоновая туша.
Она продолжала хохотать и трястись.
— Ой, Господи, — сказала она. У нее был приятный голос. — Ой, Господи Боже мой.
Две другие толстые шлюхи сидели тихо и смирно, как будто не очень хорошо понимали, что делается вокруг; они были очень толстые, почти такие же, как первая. В них тоже было пудов по семи. Остальные две молчали с достоинством.
Кроме повара и того, кто говорил о нем, в помещении было еще два лесоруба — один только слушал, с интересом и немного стыдясь, другой как будто собирался вступить в разговор — и двое шведов. На краю скамьи сидели двое индейцев, а третий стоял у стены.