И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю.
Девица была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему; но царь не познал ее".
Ахматова считала, что Достоевский, конечно же, имел в виду историю, рассказанную в 13-й главе II Книги Царств: о темной страсти Давидова сына Амнона к Авессаломовой сестре Фамари, которую, обесчестив, "потом возненавидел <...> величайшею ненавистию, так, что ненависть, какою он возненавидел ее, была сильнее любви, какую имел к ней, и сказал ей Амнон: встань, уйди... И позвал отрока своего, который служил ему, и сказал: прогони эту от меня вон, и запри дверь за нею" (Стихи 15, 17).
Выбор Ахматовой сюжетов из Священного писания (Рахиль - Лия - Иаков; жена Лота; Мелхола - Давид; дочь Иродиады), их трактовка, ударения, в них расставленные, обнаруживают отчетливую тенденцию: все они так или иначе посвящены любовным отношениям мужчины и женщины - точнее, женщины и мужчины. И не прообразы любви небесной, видимые, согласно христианскому вероучению, "как бы сквозь тусклое стекло", проясняет поэт через образцы любви в этом мире, а как раз психологические, чувственные, "всем понятные" стороны любви плотской, пусть и самой возвышенной...
Читаю посланья Апостолов я,
Слова Псалмопевца читаю.
Но звезды синеют, но иней пушист,
Каждая встреча чудесней, -
А в Библии красный кленовый лист
Заложен на Песни Песней.
Читаются Апостольские послания, Псалтирь - и вообще, Ахматова знала Библию превосходно, ориентировалась в ней свободно, нужное место находила сразу - но распахнуться книга сама готова на Песни Песней, лирико-драматической поэме, описывающей любовь пастушки и царя и внешне не отличающейся от светской. И когда Ахматова обращается к Богу:
Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи, -
Не для страсти, не для забавы,
Для великой земной любви, -
то если начало четверостишия очевидным образом повторяет молитву Иоанна Златоуста на 11-й час дня: "Господи, окропи в сердце моем росу благодати Твоея", - то конец столь же очевидно противопоставляется его молитве на 10-й час ночи: "Господа, сподоби мя любити Тя от всея души моея и помышления..." В контексте стихотворения эта "великая земная любовь" сродни карамазовскому толкованию евангельских слов о грешнице, которая "возлюбила много": "...она "возлюбила много < - кричит Федор Павлович, - >, а возлюбившую много и Христос простил..." - "Христос не за такую любовь простил..." - вырвалось в нетерпении у кроткого отца Иосифа".
День ангела Ахматовой был 16 февраля (по новому стилю), именины справлялись скромно, она принимала поздравления по телефону, вечером за стол садилось несколько гостей. "Я Анна сретенская", - говорила она, ее покровительницей была пророчица Анна, встретившая в иерусалимском храме младенца Христа. Стих "И вовсе я не пророчица" отталкивается, конечно, от образа этой святой. Что же касается дня рождения, то тут была известная путаница. Начать с того, что она писала в автобиографии "Я родилась 11 (23) июня", а праздновала, как правило, 23-го и 24-го, прибавляя к дате рождения по старому стилю то 12 дней, поскольку оно случилось в прошлом веке, то 13 - поскольку отмечалось в тот же день уже в новом. Во-вторых, она любила заметить мимоходом, что родилась в праздник Владимирской иконы Божьей Матери, установленный в память избавления Руси от ордынского хана Ахмата, ее легендарного предка, на котором кончилось татарское иго. Но этот день - 23 июня по старому стилю, 6 июля по новому.
Хан Ахмат, однако, был скорее декоративным украшением, антуражем, придававшим фигуре и имени поэта пикантную яркость, не лишнюю, но и ничего не менявшую. Существенным же было ее утверждение, письменно и устно повторяемое, что она родилась в ночь на Ивана Купалу, то есть опять-таки на 24 июня по старому, 7 июля по новому стилю. Она давала понять, растворяя, правда, серьезность своих утверждений и намеков благодушно-иронической литературностью, что магия, приписываемая этой ночи, ее обряды, поиски папоротника, цветущего огненным цветом, и с его помощью - кладов, прыганье через костры, скатывание с горы зажженного колеса, купание и т. д., так же, как и весь круг мифов, связанных с Купалой, скрывающимся в воде, в огне и в травах, подающим силу воды и теплоту солнца растениям, - были усвоены ею как бы вследствие уже самого факта рождения в этот день. Самый же день упоминается в стихах не как праздник чудотворной иконы, или мученицы Агриппины, или как канун Рождества Предтечи, а как день Аграфены-купальницы, канун Ивановой ночи. (Притом опять-таки одновременно с упоминанием о чтимом церковью пророке Давиде.)
Это усвоение, как сейчас принято говорить, народных традиций, сложившихся вокруг культа Ивана Купалы, а по сути языческой, то есть демонической, реальности его культа, было отнюдь не безобидным. Тем более что оно переплеталось проникновением или намерением проникнуть в области действия тех таинственных сил, проявление которых описывают главным образом мифы, объединенные культами луны и воды. "И вот я, лунатически ступая, вступила в жизнь" - не поэтическая фигура, если вернуться к воспоминанию Б. С. Срезневской о "лунных ночах с тоненькой девочкой в белом платьице на крыше зеленого углового дома ("Какой ужас! она лунатик!")". Столь же биографична и ее внутренняя связь со стихией воды: родившаяся у моря, жившая на море каждое лето, она, по ее словам, "подружилась с морем", "плавала, как щука", по оценке брата-моряка; и еще "знали соседи - я чую воду, и если рыли новый колодец, звали меня, чтоб нашла я место", как повествует поэма "У самого моря". Отсюда в ее стихах - русалка, морская царевна и, наконец, китежанка; из лунатизма - сомнамбула в "Прологе", одном из самых, как кажется, чернокнижных произведений Ахматовой.
Тут была игра - и не игра. Шутка - и питательная среда ее поэзии. Стилизованные под сказку древние руины - и склубление невымышленной энергии, из которой черпала силы ее невымышленная муза. В этой тяге к "запретнейшим зонам естества", в культивировании сверхобычных свойств натуры, "шестых чувств", а они у нее были: вещие сновидения, чтение мыслей, разгадка примет, "выдразнивание" встреч, вестей и т. д., - тоже сказывалась ее принадлежность "своему времени", началу века с его повышенным интересом к теософии, антропософии, оккультным знаниям. "Это нам известно, - сказала она однажды, соединив большие пальцы рук и широко раздвинув остальные: положение кистей на спиритическом сеансе. - Недавно давали пять лет - за один такой жест". Дело было в Комарове, зимой, мы с Бродским и Мариной Басмановой, его подругой, зашли к Ахматовой в гости. Заговорили о спиритизме, я рассказал, что двое моих приятелей клянутся, что вызвали духов Гете и Лебедева-Кумача, те явились одновременно и застряли в дверях. Она сказала, что относится к столоверчению враждебно, считая его занятием безнравственным, и сослалась еще на довод Модильяни: "Разве мне было бы приятно узнать, что кто-то может вызвать тень моей покойной матери?" - "А впрочем, - закончила она, - возьмите словарь Брокгауза на букву С и прочтите статью Владимира Соловьева "Спиритизм", очень толковую". (Потом она дала нам десятку и послала в магазин за водкой и закуской. Стоял мороз, ночное небо было безоблачно, все в ярких звездах. Бродский узнавал, или делал вид, что узнает, созвездия, потом спросил меня: "A-Гэ, а почему, объясните по науке, в северном полушарии не виден Южный Крест?" Я сказал: "Возьмите словарь Брокгауза на букву А и прочтите статью "Астрономия". - "А вы, - сказал он тотчас, очень довольный вовремя пришедшим в голову каламбуром, - возьмите словарь Брокгауза на букву А и прочтите статью "Астроумие".)