И тесен назначенный круг;
Немного у жизни лукавой
И все - у ночной тишины
(в "Поэте")
Ахматова составила список своих публичных выступлений, последние из которых помечены 1946 годом. Из 31, упомянутого в списке, на этот год приходится, по крайней мере, 6, и почти наверное к тому же времени относится несколько выступлений, перечисленных, но недатированных. Эту насыщенность она ставила в связь с последовавшим в августе Постановлением ЦК. (Последнее выступление этой серии, вместе с Зощенко, перед парт- и комсомольским активом, было предпринято, по ее убеждению, для предварительного непосредственного знакомства persecuteur'a с persecute, гонителя с гонимым.) Не этим ли, в частности, объясняются тон и лексика первой строфы "Читателя", словно бы пародирующие декларативность и терминологию официальных документов: постановлений, докладов, передовых статей о литературе и искусстве?
В апреле 1946 года Ахматова и Пастернак один или два раза выступали вместе. Стихотворение Пастернака "Гамлет", с одной стороны, уже очень популярное, а с другой - недавно написанное, вполне вероятно, было прочитано поэтом с эстрады. "Читатель" повторяет ситуацию "Гамлета", так же как конкретную характеристику ситуации - "сумрак ночи": "На меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси".
Таким образом, противоречие поэт/актер снимается, если согласиться, что этот поэт и одновременно актер - Шекспир, или другое воплощение этого образа - например, Пастернак-Гамлет. В пользу такого заключения свидетельствует не только "двойная профессия" Шекспира, но и англизированный (и обращенный к той театральной эпохе) стих "Лайм-лайта холодное пламя" ([laimlait... fleim]), с немедленным эхом "заклеймило" в следующем стихе - игра, вполне допустимая при вообще наличествующей в стихотворении игре: "И тени, и столько прохлад. Там те незнакомые очи (знакомые очи чьей-то тени); Наш век на земле быстротечен, И тесен назначенный круг". По-видимому, строчка "И рампа торчит под ногами" учитывает и английское значение глагола to torch - освещать факелами. Подтверждением того, что стихи "прячут" Шекспира, служит также цитирование слов Белинского по поводу "Сна в летнюю ночь", в котором образы героев - как "тени в прозрачном сумраке ночи". Эта реплика Белинского приводится в комментарии к переводу "Сна в летнюю ночь" ("A Midsummer-Night's Dream"), опуб ликованному в III томе Собрания сочинений Шекспира в 1958 году.
Midsummer Night, Ночь на Ивана Купалу, ее прелестно-жуткое колдовство - это и есть пейзаж, воздух, поэтическое пространство "Читателя", его содержание. "Сама не из таких, кто чужим подвластен чарам", Ахматова хорошо знала своих - пленников обаяния этой ночи - Шекспира и Гоголя в первую очередь. У Белинского упоминание о "Сне в летнюю ночь" встречается именно по поводу "Майской ночи" Гоголя: "Это впечатление (от чтения "Майской ночи") очень похоже на то, которое производит на воображение "Сон в летнюю ночь" Шекспира" (статья "О русской повести и повестях г. Гоголя"). И выше: "...вам будет чудиться эта светлая прозрачная ночь... полная чудес и тайн... это пустынное озеро, на тихих водах которого играют лучи месяца, на зеленых берегах которого пляшут вереницы бесплотных красавиц..."
"Читатель" говорит о тех же предметах, что "Вечер накануне Ивана Купалы" и "Майская ночь": клад, уходящий в землю по мере приближения к нему; "все, что ни было под землею, сделалось видимо как на ладони"; плач жалобных верб и ручьи слез по лицу панночки, просящей о помощи. Читатель сравнивается со всем этим как бы формально: он - "тайна", и это - таинственно.
Описания, подобные приведенному, у Белинского нередки. Он пишет о "Тамани" Лермонтова: "...Все в ней таинственно, лица - какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете зари или месяца. Особенно очаровательна девушка... обольстительная, как сирена, неуловимая, как ундина, страшная, как русалка, быстрая, как прелестная тень или волна..."
Лермонтов был свой по преимуществу: певец "русалочьей" темы, к тому же еще и царскосел. Но, как это ни неожиданно, среди своих возникает фигура Белинского, с его постоянной в ранних сочинениях тягой к призрачному, лунному, подводному.
В книге "Судьба Лермонтова" Э. Г. Герштейн - которая была приятельницей Анны Андреевны и чьи многолетние исследования были в сфере внимания Ахматовой, - в главе "Журналист, Читатель и Писатель" приводятся существенные доводы в пользу отождествления образа лермонтовского Читателя с Вяземским. И тут же в качестве, так сказать, запасного варианта присутствует Белинский. Наконец, упоминается об уже сделанном прежде сопоставлении стихотворения Лермонтова "Журналист, Читатель и Писатель" с "одновременными статьями Белинского, в которых он... говорит о задачах "Отечественных записок" в воспитании демократического читателя".
Поэтическая мысль Ахматовой, войдя в исполненный тайны мир, манивший и впускавший в себя ее предшественников, вернулась обогащенной столько же своим, сколь и их опытом. Стихотворение "Читатель" - это ее, разработанная вне всех прежних традиций, версия традиционного поэтического сюжета "Диалог Поэта с He-поэтом" ("Разговор Книгопродавца с Поэтом", "Журналист, Читатель и Писатель" и т. д.), Бег времени, дефицит его в новом веке, ускорившийся темп восприятия мира вынуждали искусство к экономии: "Наш век на земле быстротечен, и тесен назначенный круг". Двоящийся, троящийся Поэт - это Шекспир (Пастернак) - Гоголь - Лермонтов; двоящийся, троящийся Читатель - это: Поэты, читающие (или цитирующие) друг друга, и Белинский (уже как имя нарицательное), читающий Поэтов.
В конце 50-х годов Ахматова прочла несколько эссе Цветаевой, ходивших тогда по рукам. "В "Герое труда" Цветаева пишет. "Бальмонт: открытость - настежь, распахнутость, Брюсов - сжатость... скупость, самость себе". "Читатель" откровенно полемизирует с брюсовским "Поэту": "Ты должен быть гордым, как знамя. Ты должен быть острым, как меч. Как Данту, подземное пламя должно тебе щеки обжечь". Отношение же Цветаевой к Бальмонту находится в прямом противоречии с оценкой Мандельштама: "Отказ от "собеседника" красной чертой проходит через всю поэзию Бальмонта и сильно обесценивает ее. Бальмонт в своих стихах постоянно третирует кого-то, относится к кому-то без уважения, небрежно, свысока. Этот "некто" и есть таинственный собеседник" (статья "О собеседнике", появившаяся в 1913 году в "Аполлоне")".
Эти сопоставления и сравнения напрашиваются, конечно же, не затем, чтобы доказать, что Ахматова, принимаясь за "Читателя", ставила целью "ответить" всем. Просто в стихах, которые удались, так и бывает: вс и все, относящиеся к их предмету, оказываются вовлеченными в них - знак и свидетельство того, что они удались.
При общении с ней возникало отчетливое ощущение трех временных потоков, самостоятельно, но и во взаимодействии включавших в себя каждую протекающую минуту. Во-первых, реальное время - суток, года, состояния здоровья, домашней атмосферы, политической обстановки и т. д. Во-вторых, как это бывает у старых людей, время возраста, время жизни, в котором ничего из прожитого не пропадает, в котором сиюминутный собеседник, или снегопад, или смена правительства оказываются среди других, когда-то реальных собеседников, снегопадов, смен правительств. Тут появлялись тени, множество теней, почти материализующихся из ее памяти, своим призрачным присутствием вмешивающихся в беседу, корректирующих твою речь и поведение. "Очень переменилась одежда, - сказала она. - Неожиданно и быстро: я не могу представить себе Колю одетым, как вы, в куртку и свитер". И в тот же миг "Коля", в черном сюртуке и белой рубашке со стоячим воротником, оглядывал меня скептически. В-третьих, сама осознавая свою жизнь составной частью исторического времени, она обыденным замечанием вовлекала в эту тысячелетия текущую реку тех, кто оказывался близ нее. В детстве я услышал от друга моих родителей, ориенталиста, фразу, произнесенную к случаю, которая во многом сформировала мое последующее отношение к истории: "У нас в Ассирии за это на кол сажали". "У нас в Египте", "у нас в Риме", "у нас - гибеллинов, елизаветинцев, ордынцев" - было не столько острым словцом в устах Ахматовой, сколько непосредственным ощущением.