Толя милый!
сейчас уезжаю с "Легендарной Ордынки". Дала Нине для Вас Леопарди, у меня другой - подарок Лиды Чуковской.
Нина объяснит Вам, почему все хорошо, а я думаю, что За ландышевый май
В моей Москве стоглавой
Отдам я звездных стай
Сияния и славы...
А.
12 мая 1964 Москва
В конце этого года Ахматова поехала в Рим, оттуда на Сицилию, в Таормин (она так и не решила, как называть город: Таормин, Таормино, Таормина), затем в Катании ей вручили литературную премию. Сопровождать ее должна была Нина Антоновна, которая, пока оформлялись документы, уехала в Минск ставить в тамошнем театре спектакль, - и в сентябре ее разбил неожиданный инсульт. Ахматова тяжело и остро переживала это несчастье, сразу попросила меня слетать в Минск, я звонил ей оттуда, сообщал о состоянии больной. Болезнь приняла затяжной характер, вместо Ольшевской в Италию отправилась Пунина. Я получил за время поездки семь писем (по большей части открыток, вложенных в конверт), телеграмму, разговаривал с Ахматовой по телефону. Однажды в Комарове, когда принесли очередную почту, я сказал про письмо из-за границы, которое находилось в пути чуть не два месяца: "Пешком шло". "И неизвестно, с кем под ручку", - отозвалась Ахматова, как бы вынося эти слова в эпиграф ко всей такого рода корреспонденции.
[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп на конверте 7.12.64. Открытка с видом площади Испании.]
Вот он какой этот Рим. Такой и даже лучше. Совсем тепло. Подъезжали сквозь ослепительную розово-алую осень, а за Минском плясали метели и я думала о Нине.
Во вторник едем в Таормино. Хотят устроить вечер стихов.
Прошу передать мой привет Вашим родителям <...>. А. Ахматова
[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп неразборчив. Открытка с видом площади дел'Эздера.]
Вернулись ли Вы в Ленинград? В среду мы едем в Таормино. Сегодня полдня ездили по Риму, успели осмотреть многое снаружи, но красивее того розового дня на Суворовском ничего не было. Обе здоровы. Ахм. [Приписка сверху:] Привет милым ленинградцам.
[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп 9-12.64. Открытка с видом Пантеона.] Жду врача из Посольства. Пусть скажет могу ли я ехать [в] Таормин и пр. Сны такие темные и страшные, будто то, что в Вильнюсе сказала дочка Трауберга - правда.
Где Вы?
Мы еще не знаем дня вручения премии.
Звоните Ане. Пусть меня все помнят.
[Из Рима в Ленинград, почтовый штамп 9.12.64. Открытка с видом фонтана Треви.]
Сегодня был совсем особенный день - мы проехали по via Appia - древнейшему кладбищу римлян. Кругом жаркое рыжее лето и могилы, могилы.
Потом ездили на могилу Рафаэля. Кажется он похоронен вчера. (В Пантеоне)
Завтра едем в Таормин, Ира две ночи подряд говорила с Аней по телефону.
Ахм.
[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 10.12.64, письмо пришло, несмотря на перепутанный адрес: вместо "проспекта Карла Маркса" Ахматова написала "Проспект Ленина". Открытка с видом Пантеона ночью.]
"Из Таормина проездом". Сегодня с утра мы уже в Таорминине [Так!]. Здесь все, о чем я Вам только что говорила. Целый день дремала. Сейчас у меня был Ал-ей Алекс. Он бодр и очень заботлив. Сказал, что г-жа Манцони хочет писать мой лит. портрет. Поэтому просит, чтобы я ее приняла. [Над строкой приписка:] нужна библиография. Ей очевидно должна заняться Женя. Я так и знала, что Вы загоститесь в Москве. Целую мою Нину в Москве. Привет Вашим. А.
[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 11.12.64. Открытка с репродукцией гравюры А. П. Остроумовой-Лебедевой "Крюков канал".] "Из Таормина проездом, Ахматова"
A вот и наш Ленинград. Я - почти в Африке. Все кругом цветет, светится, благоухает. Море - лучезарное. Завтра - вечер. Буду читать стихи из "Пролога". Все читают на своих языках. У меня уже были журналисты. Грозят телевизором.
Пишу Нине.
Думаю о ней. Всем привет.
Ахм.
[Приписка сверху:] Ира говорит: "Позвоним, когда вернемся в Рим". [Приписка сбоку:] Покупайте воскресную "Униту".
[Из Таормина в Ленинград, почтовый штамп 12.12.64.]
А сегодня для разнообразия, вместо открытки - письмо.
Вечером в отеле стихотворный концерт. Все читают на своих языках. Я решила прочесть по тексту "Нового мира" три куска из "Пролога", о чем, кажется, уже писала Вам.
Завтра вручение премии в торжественной обстановке - в Катанье, потом опять Рим и... дом.
Все, как во сне. Почему-то совсем не трудно писать письма. Вероятно, меня кто-нибудь загипнотизировал. Врач дал чудесное лекарство и мне сразу стало легче. Как моя Нина? - Чем бы ее потешить...
Надо думать - Вы уже в Ленинграде. Прошу Вас передать мой привет Вашим родным. Сейчас ездила смотреть древний греко-римский театр на вершине горы.
Позвоните Ане и скажите, что мы с Ирой живем дружно и она чувствует себя хорошо. Будем звонить из Рима
А.
[Телеграмма.] Из Катании 14-12,64 в Ленинград, tous va bien demain partons pour Rome Achmatova (все благополучно завтра уезжаем в Рим Ахматова)
Как-то раз Ахматова попросила меня отвезти письмо Суркову. Я предварительно позвонил ему по телефону - оказалось, он за границей. "Ну, значит, скоро вернется, - сказала Ахматова. - Это раньше за границу уезжали надолго, а сейчас две недели - и назад". Такая же была и ее поездка.
Ей предшествовала встреча в Москве с Джанкарло Вигорелли, председателем Европейского литературного сообщества, кажется, им самим и организованного. Ахматова принимала его на Ордынке: на ордынском совете решено было, что удобнее и эффектнее всего сделать это в "детской", полулежа на кушетке. Она надела кимоно, припудрилась и прилегла, опираясь на руку, - классическая поза держательницы европейского салона, мадам Рекамье и др. - на что-то в этом духе и был направлен замысел сценария; плюс сразу возникшее сходство с рисунком Модильяни, неожиданное. Кимоно было новое, может быть, уже то, которое прислал брат Виктор из Америки, кроме него ее гардероб украшали - как домашнее, и одновременно слишком парадное для домашнего, платье - еще одно-два старых, чтобы не сказать ветхих, давнего происхождения. Возможно, этот стиль начался с Пунина, с его поездки в Японию, о визитах к ней японцев-переводчиков упоминалось мимоходом - за исключением одного, который произвел на нее сильное впечатление. Это был переводчик Полного собрания сочинений Толстого, она из вежливости спросила его, переводил ли он еще кого-нибудь из русских, он ответил: "Да, всего Достоевского".
Я выглянул в окно и увидел топчущихся в пустом дворе, разглядывающих номера подъездов двух толстячков, по виду иностранцев. Я спустился, спросил по-французски, кого они ищут, и показал дорогу. Один просиял, другой оглядел меня неприязненно, он был наш - сопровождающее лицо, из Союза писателей. Вигорелли вошел в комнату, остановился в дверях, картинно отшатнулся, картинно раскинул руки, воскликнул: "Анна!" Она подняла ладошку, легонько помахала ею в воздухе и произнесла не без строгости: "Привет, привет". Он поцеловал ей руку, сел на стул и заговорил сразу деловым тоном.
Литературное предприятие синьора Вигорелли было просоветского направления, если не прямо коммунистическое. Союз писателей, возглавлявшийся тогда Сурковым, искал случая подружиться - не теряя собственного достоинства - с "реалистически мыслящими" литераторами Запада. Недавний скандал с Пастернаком затруднял сближение, желательное и той и другой стороне. Ахматова оказалась фигурой, хотя и вызывавшей претензии тех (не левая - не революционна, как сформулировал Пазолини) и других (не советская и все прочее), но идеальной для создавшейся коллизии ("Реквием", гонимость и вообще несоветскость - для них; патриотизм и неконтрреволюционность - для нас; ранг, авторитет и известность - для всех). Однако то, что "Ал-ей Алекс." (Алексей Александрович - Сурков) "очень заботлив", вовсе не означало, что он был заинтересован сохранить привезенный товар в лучшем виде и больше ничем. С Ахматовой его связывали долгие и не схематичные - начальник-подчиненная - отношения. Он напечатал цикл ее верноподданнических стихов после Постановления и второго ареста сына - и он же искал ее одобрения своим стихам, говоря о себе: "Я - последний акмеист". Он издал после многолетнего перерыва первый со времени Постановления сборник ее стихотворений, прозванный по причине темно-красного переплета и "официального" шрифта "Манифестом коммунистической партии", - жутковатую книжку, со стихами о мире (которые она, даря экземпляр, заклеивала автографами других своих стихотворений), с многочисленными безликими ее переводами, - но издал. У него она могла попросить за кого-то, похлопотать о чьей-то жилплощади, он был ее начальство, вполне ее устраивающее. Время от времени она за глаза называла его снисходительно-ласковой кличкой домашнего, но не вполне выясненного происхождения - "Сурковер". Она написала, что он был "бодр", но, когда я читал письмо первый раз, я прочел "добр", и это показалось мне нормальным.