Зона ответственности их взвода, это примерно двести метров на склоне горы, являющейся господствующей высотой, которую оседлал дивизион «ГРАДа». Дальше, до следующей высоты, где базировались самоходки, были позиции других взводов, рот и батальонов полка. Перед пехотными подразделениями стояла задача не допустить «духов» в тыл, на позиции артиллеристов, которые в этой, пока еще очень контактной, войне были главными действующими лицами. Именно они, выдавливая огнем не обладавшего тяжелым вооружением противника с позиций, вынуждали его отступать все дальше, в глубь Чечни, к Грозному. На следующем рубеже все повторялось: захват господствующих высот, артиллерийский прессинг, разведрейды…
Дроздов спрыгнул в траншею хода сообщения и, пригнувшись, пошел по нему к посту.
— Что так долго?! Тебя только за смертью посылать!.. Что там на рубон? — В углу окопа полулежал на разостланной шинели Бедрицкий, крупный, но рыхлый уралец.
— Щи и каша рисовая.
— А третье?
— Кисель.
— Каши чего так мало?.. Тебя всегда нажмут!
— Сам бы шел! — беззлобно огрызнулся Дроздов и стал очищать полбуханки хлеба от попавшего на нее окопного мусора.
— Разве это жратва… — привычно запричитал Бедрицкий. — Сволочи… На смерть, гады, посылают, а ни мяса, ни свежатины… осень вон стоит, фрукты везде, а тут концентратами давят… воюй за них…
Дроздов, не реагируя на скулеж напарника, начал хлебать еще горячие щи. Ел не спеша — он оттягивал момент начала чтения письма, ибо не сомневался, что сильно расстроил мать, и она наверняка об этом написала. Но Бедрицкий все же раздражал. Тоже деятель, разнылся, слушай тут его. Дроздов и сам бы с удовольствием поплакался, посетовал на свою разнесчастную судьбу, ему тоже здесь все противно. И не столько кормежка, «деды», прапор взводный, постоянные подкалывания контрактников, грязь, борьба со вшами, сны о теплой бане, а в первую очередь, конечно, постоянная смертельная угроза, именуемая кем как: «духи», «чехи», «черные», «звери». Да и вся обстановка: ненависть местных жителей, беженцев, без труда читаемая во взглядах страшных старух, злых женщин, звероватых мальчишек… эти горы, каменистая, едва поддающаяся лому и кирке почва, сырой холод по ночам, после относительно теплых дней… Здесь, на юге, в этой горной степи он мерз так, как никогда не мерз у себя в Пензе, не спасали ни бушлат, ни уже выданное зимнее белье.
Тем не менее, простуда почему-то не приставала, на что так рассчитывал Бедрицкий, да и Дроздов не отказался бы улечься в санчасть или, еще лучше, в госпиталь во Владикавказе, где и перекантоваться как можно дольше. А там… там, может, или война кончится, или еще какая-нибудь лазейка откроется… только не сюда, не на передовую. Бедрицкий даже интересовался у фельдшера, что будет, если полежать на земле без бушлата. Дроздов предпочитал, чтобы все произошло само собой, без нанесения серьезного ущерба здоровью. Хотя, кто знает, что здесь лучше: здоровье сберегать, или… жизнь. С другой стороны, солдат срочной службы старались под огонь не посылать. За все время, что полк продвигался от границы с Ингушетией, потери были в основном у контрактников: восемь убитых и более двух десятков раненых. Из срочников погиб только один, да и то не в бою: связист наткнулся на противопехотную мину, не замеченную саперами. Зато больных, «косящих» под больных и прочих «шлангов», под различными предлогами отправляемых в тыл, было предостаточно. В общем, статистика пока была обнадеживаю щей.
Щи были недосоленными, каша чуть теплой, а кисель несладким. Впрочем, Дроздов уже привык в армии есть, не получая удовольствия от пищи. Как-то, еще в самом начале так называемой «контртеррористической операции», в полк приехал командующий группировкой и, увидев, что солдат кормят перловкой, раскричался, пообещав разогнать всю тыловую службу. После того ни перловки, ни сечки, ни овсянки в рационе не было, но и рис, и гречка, и пшенка, приготовленные неумелыми полковыми поварами — теми же солдатами срочной службы, были не намного вкуснее.
— Не, так дальше жить нельзя. — Бедрицкий в сердцах бросил ложку, и она звонко стукнулась о дно котелка. — Тут если «духи» и не подстрелят, так желудок точно накроется… Когти надо рвать, пока не поздно. Как думаешь?
Подобные разговоры напарник заводил не впервые, и Дроздов отреагировал довольно вяло:
— Никак не думаю.
— У тебя что, кочан вместо головы?!
— Ну, а ты что думаешь… в плен, что ли, сдаться?! — вновь огрызнулся Дроздов, начиная мыть котелок, черпая воду из зеленого бачка-термоса.
— Ну, ты совсем дурной пацан… Этим разве можно сдаваться. Это если бы с американцами или англичанами воевали, — мечтательно закатил глаза Бедрицкий. — Тем любо-дорого сдаться, у них в тюрьме лучше, чем у нас на воле. А этим зверям… ислам заставят принять, издеваться будут, не-е… Я вот чего… слушай. — Бедрицкий понизил голос и опасливо обернулся, хотя ближайший пост находился метрах в трехстах, и к ним даже по ходу сообщения невозможно было подойти незамеченным. — Как думаешь, если в ладонь себе стрельнуть, это больно?
Дроздов выплеснул воду из котелка за бруствер.
— У тебя что, крыша съехала… себя калечить?
— Так ведь наверняка комиссуют или в госпиталь надолго ляжешь. А война эта на год, а то и больше. Десять раз убьют. До Грозного дойдем, штурмовать придется. Там одними контрактниками не обойдутся, и мы пойдем… А это хана. Там они нас с подвалов, с чердаков мочить будут.
Мужики, что в прошлый раз воевали, говорили, что там батальон за сутки выбивали. Нет, ты как хочешь, а я до Грозного тянуть не хочу, хоть как, но свалю отсюда.
— Дурак, за членовредительство судить будут. И искалечишься, и в дисбат загремишь. — Дроздов тщательно отмывал скользкую после киселя кружку.
Дроздов не принимал всерьез заявлений Бедрицкого, тот, чем ближе к вечеру, заводил подобные разговоры, постепенно скисая, и к темноте уже ничем не напоминал человека, решившегося на самострел, а скорее побитую, смертельно напуганную собаку. Он всегда шел в дозор в паре с Дроздовым, зная, что тот никогда не проболтается о животном страхе, заставляющем его с наступлением темноты забиваться в угол окопа и всю ночь дрожать мелкой дрожью.
Сплошной линии обороны здесь не было. В обязанности дозорных входило вовремя заметить противника, поднять тревогу по телефону или, открыв огонь, вызвать подкрепление. Правда, на этом рубеже до столкновений пока не доходило. Будучи обнаруженными, боевики сразу же отходили в «зеленку», не желая принимать бой на открытом пространстве.
Вот-вот должно начать темнеть, и надо было спешить с чтением письма. Дроздов вздохнул и достал помявшийся в кармане конверт. Увидев его, Бедрицкий встрепенулся:
— Что, почта была?
— Да, вот письмо от матери получил.
— А мне… мне не было?
— Не знаю, Галеев вот сунул… больше ничего не сказал. Нет, наверное, он же знает, что ты со мной в наряде.
— Что они там, суки, вола за… тянут. Обещали же… Тут каждую минуту под смертью, а они там… сволочи.
Бедрицкий, как и Дроздов, рос в «неполной» семье, без отца. Но у матери, универмаговской продавщицы, по его словам, всегда были хахали, и нынешний, со связями, обещал помочь.
Дроздов разорвал конверт и вынул пачку сложенных вдвое тетрадных листов, исписанных знакомым округлым почерком.
«Толенька, сынок, здравствуй. Наконец-то дождалась от тебя письма. Пиши как можно чаще, что бы ни случилось. Господи, ты все-таки попал в это пекло. За что такое наказание? И без того я всей жизнью наказана, тебе-то за что? Видно, весь род наш невезучий. Прадеда твоего кулачили, а богаче его не трогали, деда на войну с язвой забрали, а его дружкам здоровым бронь сделали, он в могиле давно, а они, некоторые, и по сей день живы и здоровы.