Отец Нины Ивановны, спортивный дедушка Иван Николаевич Киба, тоже запомнился своими физкультурными подвигами. Он был самым здоровым человеком из всех живущих, которых я знала. Каждый Божий день вставал в 6:00 утра на пробежку. Любил разговаривать с нами и справлялся о бабушке и дедушке, с которыми дружил. До пенсии он был директором кинотеатра.
Нина Ивановна была самым важным человеком в нашей жизни после родителей, так как непосредственно ей мы обязаны спасением нашей жизни. Она была влиятельным врачом со связями и смогла развернуть колесо фортуны в нашу пользу.
Первая и последняя беременность моей мамы была единственным шансом для нее иметь детей из-за резус-конфликта. То, что моя мама была беременна близнецами, тоже не определялось и стало сюрпризом для всех. УЗИ еще не делали. Мы родились в неполные шесть месяцев и были по факту выкидышем. По больничным протоколам нас не должны были спасать, так как в то время не знали, как это делать. Но грозная Нина Ивановна дала распоряжение спасать, и нас спасли. Дорисовали недостающие недели и легализовали наш статус младенцев, а не абортированного мяса.
Нас и маму страшно мучали. Она не спала и сцеживалась круглосуточно. Формулы еще не было, а сосать мы не умели. Нина Ивановна перевернула горы, прилагала всевозможные усилия и задействовала всех, кого могла, для реабилитации. После четырех месяцев в кувезах нас выписали домой. Ее труды не пропали зря.
Еще многие годы после этой младенческой истории мы стучались к ней в дверь при заболевшем горле. Ангина определялась прямо на пороге, врача можно было не вызывать и в школу не ходить. Иногда ходили занять недостающее яйцо или еще какую-нибудь мелочь по хозяйству.
Нина Ивановна была своя до подкорки.
Мы для нее были чем-то большим, чем ее дети. Я ее нежно любила, хоть ее базовое состояние всегда и было раздраженным. Улыбалась она редко, а бурчала и ругалась постоянно.
На ее день рождения, в декабре, мы каждый год пекли торт, часто «Мишка на Севере» из-за эффектного вида. Это был сложный рецепт — проект на целый день. Отдельно пеклись коржи, сбивался крем. Торт должен был постоять на холодном подоконнике, пропитаться за ночь. Последний штрих — заливка шоколадной глазурью — требовал изощренной аккуратности. Результат заманчиво блистал, как шоколадный каток.
Эту красоту водружали на презентабельную тарелку и несли через лестничную площадку, краснея от гордости и стеснения. С трепетом нажимали кнопку дверного звонка, дверь отворялась, и слышались восторженные приветствия.
Николай Андреевич тоже любил сладкое и ценил эти подношения. Он был спортивный и подтянутый, с отрешенным, как мне казалось, взглядом поэта. Он ходил на охоту, что было большой экзотикой и роднило его с поэтами. Я как-то встретила его на лестнице с рюкзаком, возвращающимся с охоты. Он хитро посмотрел на меня и открыл карман рюкзака. Я увидела маленький пушистый хвостик зайчика. Выглядел он чрезвычайно мило. Но то, что примыкало к хвостику, уже не было живым зайчиком. От этой мысли мне стало дурно. Как мог человек, который так болел душой за умирающих детей, убивать невинных тварей? Мне непонятно.
Поднимаюсь дальше по лестнице.
На последнем этаже, непосредственно над нами, была квартира относительно новых жильцов. В этой семье молодая женщина вышла замуж, и к ней переехал муж — лопоухий и веселый. За ним я наблюдала с удовольствием. Он иногда болтал с нами на лестнице и улыбался. Ходил мимо нашей квартиры вниз и вверх через ступеньку — удобное преимущество длинных ног.
В квартире налево жили Лоевы. На моей памяти Евгения Ароновна была благообразной старушкой, а мужа ее, Ивана Андреевича, и не помню. Но в свое время они были самыми крутыми в подъезде. Иван Аронович был директором мясокомбината, его жена — домохозяйка. У них самых первых из всех соседей появился телевизор, и все ходили к ним его смотреть. Моя мама помнит это со своего детства.
Я к ней ходила в гости по каким-то поводам. Поражал простор, красота — ковры, хрусталь, всё, как положено, и всего-то два старичка на этом пространстве.
Выше был еще один полупролет, из которого была дверь на чердак…
Чердак
На двери висела тяжелая и убедительная цепь с замком, просто накинутая на штырь. То есть открытая. Можно было легко снять эту петлю — и открывался вход в загадочный мир пыльного чердака.
Чердак был манящим местом. Он гарантировал приватность, и даже сам поход туда всегда проходил с замиранием сердца. Нужно было неслышно подняться по лестнице, так как гулкий колодец лестницы передавал все звуки. Соседям необязательно было сообщать о своих намерениях, по-хорошему туда нельзя было ходить. При неожиданно открывающихся дверях квартир траектория менялась. Спугнуть могли, но отвадить ходить — нет!