Ночью сидел, слушал: Адам Адамыч с танцульки вернулся, лучину в кухне колол. Как затрещит за окном, застопорит — ухнет сердце: вот подкатит во тьме машина чёрная, выйдут, спросят: — Ты Синебрюхов, Илья Ильич? Ты болвана за революцию бил? — не отвертишься. Вот жизнь и прожил.
Ночь шла, шла, чёрная, за углом постреляли, — часы выстукивали: будешь прахом, будешь прахом. Потом за окном засерело, стало наливаться, — день налез: с листами сырыми, газетными, очередями, заботами. Ко дню отошло, к вечеру опять налезло, — Илья Ильич три ночи сидел, всё ждал, слушал: тьму, город, уханье ветра, — никто не подъезжал. Болван на бульваре стоял сытый, благодушный, — Илья Ильич на третий день посмотрел, подошёл, шапку снял, сказал:
— Ты на меня зла не имей. А насчет революции — это я сдуру.
Болван головой кивнул, простил. Домой Илья Ильич шёл счастливый. Вечером у пчёлки сидел, пил чай морковный. Адам Адамыч пришёл, тощий, с красными веками, сел на стул, сложился, спросил:
— А как же, mein lieber, насчёт, — и на вентиляцию палец поднял.
Илья Ильич на палец его тощий посмотрел, и сказал:
— Я на красную армию два фунта махорки и пару носков пожертвовал шерстяных. Вот что. А насчёт контрреволюции, чтоб у меня — ни-ни, я по дому ответственный, обязан немедленно донести обо всём подозрительном. Особо, которые в военном ведомстве служат, чтобы не разглашали военных тайн.
Адам Адамыч ещё раз сложился, потом аршинчиком раскрылся, сказал:
— Насчёт трудовой повинности бумажку имею, что не обязан.
— Бумажку представить в домком обязательно, не позднее завтрашнего дня.
Адам Адамыч дверью прищемился, исчез; пчёлка жужжала, на цветы приседала, мурлыкала:
— Хороший народ китайцы. Рис палочками едят. Рису много, и чаю много, байкового, поповского, высоцкого, лучших сортов. Сахар тростниковый, слабый, но сладкий.
Март 1922 года
Москва
Королева Бразильская
По одну сторону — очки роговые, шляпа зелёная, ботинок рыжий, крепкий — это Европа. По другую — в валенках драных, с мешочком, небритая — Азия. На хребте пограничном — в пальтишке сереньком, с портфеликом клеёнчатым — Асикрит Асикритыч Вещулин: пока Европа зеркальностёклая, красная, автобусом проедет — дожидающийся.
Европа, на рессорах покачиваясь, проехала, гудком дорогу расчищала. Азия в валенках к вегетарианской спешила: изучать меню, заветы Толстого. Асикрит Асикритыч возвращался со службы: в портфелике клеёнчатом нёс бумаги разграфлённые — на сверхурочные, «Лувр» Золя, в скуке залистанный, три картошки холодных, недоеденных. Европа, нога на ногу закинув, в башмаках прочнейших, в макинтошах отличнейших, в очках круглых роговых, на машинах рокочущих спешила на заседание; на заседании самопишущие перья из боковых карманчиков вынимала, в книжечку записывала, где день трудовой был размечен, возвращалась спокойная, из-под очков роговых оглядывала спокойно: Азию, братскую, посреди улиц шагавшую с портфелями, в валенках, в шапках-уханках — так мирно, словно не сама кутерьму на всю Европу затеяла.
Европа возвращалась: обедать, обдумывать, отдыхать, курить трубки, сигары крепчайшие. Азия на № 11 шагала: в Петровский, на Балчуг, в Лефортово. Асикрит Асикритыч со службы: из отдела записей состояний гражданских — тоже вышагивал: к Подвескам.
Во флигельке деревянном соседку справа Стасию Валериани, прежде судьбу предугадавшую, теперь сократили: квартхоз приходил с милицейским, допрашивал, чем занимается — Стася показала: служит в отделе по выдаче карточек населению. Со Стаси подписку взяли, что гаданием, предсказыванием не занимается. Жена квартхоза на другой день пришла судьбу угадывать: Стася предсказала бесплатно, из любви к делу, не по профессии. Жене квартхоза вышло: интересная встреча, близкое путешествие, деньги. Милицейскому неприятность по службе случилась: тоже по знакомству пришёл судьбу узнавать. Милицейскому Стася нечаянную радость предсказала. Как предсказала, так и обернулось: спекулянтов на самогоне захватил, с самогоном, с бражкою, со всеми аппаратами на двух извозчиках доставил: вышла награда и благодарность. А ведь так сердце служивое устроено — испокон, от Адама: как благодарность начальства, так трепыхается, ровно пичуга.
Стася на дело своё села беспрепятственно: а как времена были глухие, и каждый о судьбе своей тёмной поподробней узнать хотел, то и выходила очередь: Стася на неделю вперед записывала. Приезжали: спецы во френчах узнавать, как лучше дело обернуть и можно ли такому-то довериться. Стася спрашивала:
— Блунден?
— Рыжеватый.
— Ростому высокая, глаза серые?
— Низкий. Глаза зелёные.
Стася карты мешала, ладонь смотрела, нюхала, глаза закрывала, руку к груди прижимала, говорила:
— Ростому низкая… глазки зелёненький… драмодер, камель, плювается, как драмодер… с ним дружбу крутишь, не раскрутишь, плохо бисти… оба два у стенки бисти.
Спец за сердце хватался, уезжал поспешно на лошади казённой: зеленоглазого гнать, дела с ним не иметь. За спецом — дамочка котиковая, губки алые, глазки заплаканные. Стася смотрела зорко, ручку пухлую брала, говорила:
— Колечко сними, с колечком не можно… смотри на мине, на личико мне смотри, всё узнаешь…
Дамочка на Стасю смотрела испуганно, глазками подведёнными мигала. Стася нос морщила, говорила:
— Ох, обманный человек, у всем обманул… денего много взял, женщинское сердце встревожил… берегись его, красивая, кольца его не надевай, кольцо мне оставь, будешь довольная.
Дамочка уезжала заплаканная, довольная: кольцо оставляла. К Стасе раз в штатском, длинношеий псаломщик пришёл церкви соседней: в кулак кашлянул, объявил, что хочет объясниться кулуарно. Стася к себе за ширму провела, псаломщик шеей надулся, — оглядевшись, заявил, что в брак вступает законный, но чтоб от времени не отстать — желает выяснить: не может ли ему, лицу духовному, быть нравственный ущерб от брака комиссариатского, по Карлу Марксу. Стася брови сдвинула, карты в руках переплеснулись, из восьмиугольника вышло: брак по Карлу Марксу принесёт выгоду, удачу, интерес. Псаломщик улыбкой процвёл, благодарил, спросил имя для здравия — Стаси по календарю православному не значилось, записал — Стефанию.
Асикрит Асикритыч вечером, после всех сверхурочных, когда отгадает за стеной Стася последнему, и сосед слева отбубнит политэкономию, — туфли мягкие наденет, очки снимет, ляжет на койку, чаем жарко налитый, пальцами в нитяных носочках пошевеливает, на животе том держит развёрнутый, пёстрый, — по атласу сине-зелёному пальцем водит, с таблицы на таблицу изо дня в день переезжает: нынче на Гималаях. На Гималаях снег, крутизна, ветер в затылок; за Гималаями книзу Тибет, табуны ходят, не то сарлыки, не то яки мохнатые, корень женьшенъ жрут. Лежит, пальцем водит: — Памир, крыша света… с Памира на Гиндукуш, прямо на яках… небо синее, снег белый, Гиндукуш коричневый, каменный. С Гиндукуша на Пенджаб, в Индию, магараджа белый, на чалме яхонт, и слон лопоухий везёт, нос поднимает, ревёт трубно. А не пожелал в Индию — пожалуйте на великий Тибет, на озеро Дангра-юм-цо, чай тибетский пить, сидеть, скрестив ноги, на Куэнь-Лунь поглядывать.
Из отдела по записи состояний гражданских только и радости выбраться: вечером по Альпам шагать в башмаках крепчайших, в чулках шерстяных, зелёных, то куда-нибудь на о. Порторико пробраться, сиди на берегу и оглядывай: море Караибоское, синее, в спину океан Атлантический, линия пароходная Вера-Крус — Ливерпуль; внизу, за пятками, острова Подветренные: Тринидад, Курасао, Нуэва-Эспарта, по линии Нью-Йорк — Венецуэлла пароход идёт. Хорошо: простор, ветер, волна; на волне гривка седенькая, курчавая, облака плывут. Лежишь в республике Сан-Доминго, руками щёки подпёр, глядишь: просторно. Просторно людям жить. И города, города какие — не то что Кинешма какая-нибудь или Можайск, а Плато-Пуэрто, Сент-Яго, Гияча, даже ветер по жилам пройдёт. И плывёшь, плывёшь до полуночи: через пролив Юкатанский, на пароходе нью-йоркском, каком-нибудь «Kіng Маrtinico», лежишь на палубе в шезлонге, чайка пролетит, свистнет; негр кофе приносит: волос курчавый, а глаза крутые — все вежливые, чистые; капитан подойдёт, спросит по-английски: — Мистер Вещулин, сорок дьяволов, ваше здоровье… или что-нибудь в этом роде звучное, сочное, как бифштекс: даже слюнка во рту навернётся. Ответишь любезно — и опять плывёшь дальше, в Мексиканский залив: только Мексика на четверг, на завтра, плыть надо медленно, всё вообразить. До Мексики утром, в 10, пересадка: в отдел по записям дыма табачного поглотать, со всеми объясниться, — и вечером в Мексику, в город Ганнахуато.