Снят был интерьер рабочей комнаты дяди Гиляя в Столешниках, той самой, где помещались «Контора объявлений» и «Журнал спорта». На стене виднеется полоса газеты «Россия», дальше кафельная печь, полка-шкаф с кипами бумаг, газет, журналов. Под висящей в центре потолка керосиновой лампой с большим белым стеклянным колпаком стоит человек в кавказском костюме с лихо закрученными усами — гость Столешников. «1-й московский шашлышник Сулханов» — надписал карточку дядя Гиляй.
Есть и другой интерьер — до жалости убогая обстановка крестьянской избы: лестница, на ней крынка, рядом стоит мальчик с невыразительным, безразличным лицом, а на скамейке сидит и что-то чинит бородатый крестьянин. Ощущается жуткая бедность.
Шалаши на окраине селения, слабо виднеются не то сараи, не то дома. Шалаши похожи на жилища зимогоров на Ветке в Ярославле — тоже приют бездомных людей, но в другом месте. Первые автомобильные гонки и первый победитель у финиша… Рассказать о том, каков автомобиль, невозможно, его надо видеть.
Коричневый фон следующей фотографии слегка выцвел. На ней изображен бандурист с бандурой в руках на балконе московской квартиры дяди Гиляя. Вероятно, после концерта в Столешниках снял его на память о драгоценном госте. Больше всех песен на свете любил дядя Гиляй те, что несли с собой людям бродячие певцы. Бандуристов снимал, встречая, всегда. На обратной стороне фотографии написано: «Южнорусские степи. Лирник, который пел: „Жил-был на свете добрый человек“». На единственном из всех своих снимков поставил дату: «1888 год».
Чаще всего снимал Волгу и пристани, только общества «Самолет». Любил снимать людей по берегам Волги — на базарах, набережных, у переправ, на лодочных паромах: летнее жилье волжских рыбаков — лодки с крытым верхом, плоты и плотовщиков и, конечно, крючников. К фотографии, на которой снят крючник, не сделал никакой пометки. Да она и не нужна: вид согнувшегося человека красноречивее слов — он несет один мешок, а их на барже груда.
Вот донской казак на коне. Продавец птиц в Пятигорске и ярмарка с Петрушкой, который выступал на прислоненной к столбу лестнице, чтоб всем было видно.
В калмыцких степях дядя Гиляй любил снимать мальчишек. Степи эти знал хорошо, не раз охотился там на волка в угон, хранил, как память, нагайку, сплетенную из кожи, знал обычаи, искусство калмыков, ценил «последних номадов Европы».
Табунщик с арканом на коне. «Ловок был — так и звали его Укрючный Ильюшка» — написал дядя Гиляй на обороте. В стороне от табуна степных необъезженных коней стоит оседланная лошадь, покорно, рядом с казаком, только что ее укротившим, на руке которого толстая веревка. «Укрюченная мне лошадь», — пометил дядя Гиляй.
Много фотографий кабардинских табунов с табунщиками, собаками. Собак отдельно снимал, подписал: «Собаки в Кабарде — умнейшие помощники человека, охраняющие табуны».
Посмотрел как-то дядя Гиляй снимки, сделанные в Кабарде, словно побывал там. Затопил печку — небольшая железная печурка стояла еще с революции, и, сидя у нее, написал стихи:
Много снимков просто дорог: большак в степи, и ничего больше. Сначала пешком, потом верхом на коне, и на тройках мчался по ним дядя Гиляй, и в телегах ездил во все годы жизни. Снимал, не помечая, какая дорога, где, — знал и так. Однажды на ученической выставке московского Училища живописи, ваяния и зодчества увидел он небольшой этюд, подписанный неизвестной ему фамилией художника: А. Герасимов. Изображался большак в степи, уходящий далеко в небо, в простор которого, только что оторвавшись от земли, уносилась стая грачей.
— Тамбовщина, — увидев работу, сказал дядя Гиляй и долго не отходил от этюда. Вглядываясь в него уточнил: — Кирсановский уезд.
Стоящий позади молодой Герасимов — это было в 1910 году — обрадовался и поразился: по его небольшому этюду Гиляровский определил Тамбовщину и даже уезд. Этюд потом с выставки один любитель живописи захотел купить. Художник отказался его продавать. Настаивая, покупатель предложил по десяти рублей за грача, а их стая. Не уступил этюда художник, подарил дяде Гиляю, удивленный и восхищенный знанием родной земли.