Литературно-художественный кружок — это большая тема старой Москвы. Как часто случается, были у этого хорошего дела и теневые стороны. В кружке, в нижнем этаже его, разрешалась карточная игра с ограничением ставок, а если их превышали, то взимались большие штрафы в пользу кружка. Штрафы не останавливали картежников, а по существу, ими и жил кружок — содержал здание, оплачивал концерты и расходы по выставкам, приобрел одну из лучших в Москве библиотек (ее каталог был издан). Имелся и читальный зал, удобно и уютно обставленный, и немало приходило читателей, особенно из артистической художественной молодежи.
Кружок, можно сказать, подарил русскому искусству портреты Марии Николаевны Ермоловой, Федора Ивановича Шаляпина, групповой портрет Александра Ивановича Южина и Александра Павловича Ленского, портрет Гликерии Николаевны Федотовой — все работы Валентина Александровича Серова.
При кружке существовала касса взаимопомощи литераторов, членом ее ревизионной комиссии многие годы был дядя Гиляй.
В кружке на Дмитровке часто проходили торжественные собрания. Здесь чествовала художественная Москва иностранных гостей из мира искусства, слушала игру Рахманинова…
После революции дядя Гиляй в театрах бывал много меньше, разве сопровождая дочь. Огни вечерней Москвы склонили его к рассказу о них, и ежедневный путь вечером был направлен к письменному столу.
ЖИВОПИСНЫЙ ВИХРЬ
Меньше всего дядя Гиляй рассказал в своих книгах о художниках, но интересами был тесно связан с их миром. Приобщение к нему началось на выставках в первой половине 80-х годов XIX века, дружба продолжалась до конца дней дяди Гиляя. Для старой Москвы выставка художников — событие. На памяти дяди Гиляя выставки набирали силу. Когда он приехал в Москву, их устраивали совсем мало, потом выставок становилось все больше, и со временем они превратились в живописный вихрь, который мчался по Москве, затихая летом, но с осени снова обрушивался на город, увлекая москвичей в свой красочный мир.
Первая выставка, которую увидел в Москве дядя Гиляй, была ученическая — московского Училища живописи, ваяния и зодчества. И полюбил живопись. Полюбил язык красок, бесконечное разнообразие его оттенков, удивительную возможность выражать чувства, настроения, мысли. Где бы ни был дядя Гиляй, куда бы ни уносили его дела, каковы бы ни были задания газет, он хотел во что бы то ни стало попасть на открытие очередной выставки художников в Москве, спешил и успевал. Хранил пригласительные билеты на Передвижную, Периодическую, Союза русских художников, «Бубновый валет»…
Владимир Алексеевич был приверженцем реалистической живописи, не признавал, так и говорил, «красочного недомыслия» — слишком сурова была действительность, слишком хорошо знал ее. И все же художники самых различных направлений приглашали его на свои вернисажи, присылали билеты.
О выставках в старой Москве обязательно давали отчеты крупные газеты, причем статьи появлялись в день вернисажа, на следующий, а случалось, и в ожидании его. Каждый рецензент в меру знаний и вкуса что-то хвалил, что-то отрицал, о чем-то просто рассказывал…
Сначала выставки кочевали по Москве, но понемногу приобретали свои постоянные помещения.
Улицами выставок в старой Москве стали Большая Дмитровка, Воздвиженка[13], Мясницкая, Петровка, Кузнецкий мост, Страстная площадь[14]. Принимали в своих залах выставки художников Исторический музей, Московский университет.
Наконец, было выстроено Союзом русских художников во дворе Училища живописи, ваяния и зодчества специальное выставочное помещение со стеклянным куполом-фонарем в крыше, с верхним светом, льющимся в залы. Отношение к художникам, к их труду с 80-х годов прошлого века менялось в лучшую сторону. Исчезало былое равнодушие, возникал интерес к тому, что делает художник, и, хотя круг ценителей искусства живописи все еще оставался мал, он заметно ширился.
Выставки одного художника устраивались редко, если и бывали, то посмертные. Но без выставок, представляющих работы многих художников, Москва с 80-х годов не жила.
Пропустить выставку, не посмотреть ее для дяди Гиляя было таким же невозможным делом, как пройти мимо подавленного горем человека. Художественную жизнь Москвы он знал не хуже, чем жизнь московских трущоб: после тусклых, безобразных, невообразимо унылых красок подвальных ночлежек на выставках он с удовольствием погружался в иной мир.