Ели соленую судачину и ройку — густо сваренную кашу. Ройка была основной пищей бурлака. Ее готовили заранее, в большом чугунном котле, черном от копоти. Пшену на огне костра давали разбухнуть, а потом, быстро сняв кипящий котел, ставили его в Волгу, плотно закрыв крышкой. Охлажденный котел вынимали, резали ройку, накладывали в чашки и ели, запивая волжской водой — ройка больно суха.
Еще юшку ели. Это то же пшено, только отваренное жидко и сдобренное льняным черным маслом. Когда хлеб черствел, делали на ужин мурцовку. В большую артельную общую миску крошили хлеб, лук, сильно солили, заливали водой и ели деревянными ложками.
— А уха? — спрашивали дядю Гиляя, если рассказывал молодым о бурлаках. Отвечал кратко:
— Ни рыбу ловить, ни уху варить бурлакам некогда.
Лямочную жизнь Володе Гиляровскому помогали переносить веселый нрав и сила. Последняя на Волге ценилась и уважалась больше всего, она была в ту пору и рекомендацией, и порукой в завтрашнем дне, единственной надеждой и опорой во всех злоключениях.
Чуть пообвыкнув на «переменах», когда бурлаки отдыхали, Володя потешал их и себя: то колесом на руках пробежит по берегу, то двумя пальцами полтинник серебряный гнуть пирожком станет, если у кого найдется, что особенно нравилось бурлакам.
— Ну и силушка! — дивились они.
А то разведут костер, ярко хлещут огненные языки. Володя разбежится, будто готовясь перепрыгнуть, да у самого костра вдруг остановится и медленно пройдет сквозь пламя.
— Бешеный, как есть бешеный, — говорили бурлаки. Так и прозвали — Алеша Бешеный.
По вечерам, на привалах, особенно если из-за ветра раньше сбрасывали лямку, бурлаки иногда пели. Случалось, песня бурлацкая звучала и днем — в те редкие часы, когда помогал попутный ветер.
Все бурлацкие песни, какие довелось слышать дяде Гиляю, — он отмечал это не раз в своих рассказах дома — выдерживались в ритме размеренного шага лямочника, даже веселые, они звучали с оттенком печали, В разудалый мотив врывалась грусть, нет-нет да и скользнет она то поворотом мелодии, то словом горьким, то концом неожиданно печальным и скорбным.
Однажды попали в бурю. Погода держалась хорошая, а почти перед самым Ярославлем начало хмуриться, ветер заметно усилился, нагоняя тучи. Небо зловеще темнело. Волгу нельзя было узнать: словно взбесилась вода, и летали по ней свирепые беляки.
Невероятных трудов стоило подвести расшиву поближе к берегу и бросить якорь. Добираться до нее нечего было и думать. Так и сидели на песке под дождем, пока не кончилась буря.
Незадолго до рассвета небо стало очищаться. Остатки туч быстро проносились, открывая глазам мигающие огни далеких звезд. Первые лучи солнца рассеивали стоящий над успокоенной Волгой прозрачный туман, выпрямлялась прибитая к земле дождем трава.
Развели костер. С расшивы пришла лодка с едой и ведром сивухи для согрева. Выяснилось, что придется повременить: расшиву сильно потрепало, а она и тан еле держалась.
Перед самой бурей расшива попала в порыв встречного течения — суводь. Вытащить ее было трудно. Расшиву крутило, а бечеву, к которой прикреплялась лямка, так дергало назад, что кое-кто, даже из бывалых бурлаков, упал. Алеша Бешеный шел в лямке подсадой и когда дернуло бечеву, устоял. Шишак бросил тогда на него быстрый взгляд, не проронил ни слова, но было ясно: понравилось, что новенький удержался. Поняв это, решился Володя с ним заговорить. Интересно было все: давно ли бурлачить начал, откуда родом, как попал в бурлаки, — да только особо спрашивать нельзя, слушать слушай, а вопросов не задавай.
Будто нехотя, рассказывал Алеше шишак: — Машина съела бурлака. Они теперь другой промысел ищут. Вот в Рыбне еще бывалый бурлак есть, да и тот смешался с разным людом. Или крючничает, потому где ни быть, а все хочется поближе к Волге, пуще бабы тянет она к себе, матушка… Раньше в бурлаки приходили из деревень. Неурожай какой, жрать нечего, земли почитай что нет, оброк платить надыть большой, а денег — шиш. Где взять? Вот и пошел бурлачить. Поряда-то начиналась великим постом и до пасхи длилась — у мужика самая нужда, а тут задаток дают… И шумели же бурлацкие базары! Яблоку упасть негде, не токмо пройти или проехать. Со всего Поволжья мужик съезжался. Кого не увидишь. Тут и ярославские — чистоплюи — здоровяки, кровь с молоком, и костромичи — тамойки, спросишь его: «Где был? Откуда идешь?» А он: «здесятко», «тамойко». Зарядит, и ни гугу больше не выбьешь. Стояли бурлаки на базарах артелями. Поартельно и нанимали их судовщики. Подрядчик, из своих же, с судовщиком торгуется, а артель стоит слушает. Придет на бурлацкий базар мужик с одной думой в башке — деньжонок подзаробить, домой послать, бабе с ребятишками, старикам. Задаток, верно, пошлет или сам снесет, если не издалече, а после в большинстве засасывала бурлацкая оравушка. В какую артель попадет, по-разному бывало. А то трудится, поливает бурлак потом да кровью берега волжские, ничего, думает, скоро домой. Кончилась путина, зашил в зипунишко четвертную, идет домой, радуется, спешит. А там глядишь, баба померла, с тоски да с голодухи надорвалась, али из деток кто преставился… Вот и тянет опять на Волгу-матушку. Весной-то, в половодье, щедрая она: тоску зальет, раны зарубцует…