Сдал дядя Гиляй рукопись «Москва и москвичи» в августе 1925 года, а в декабре, к дню своего рождения, уже получил первые авторские экземпляры.
В январе 1926 года книга «Москва и москвичи» поступила в продажу, тираж ее был 4 тысячи и еще 100 экземпляров номерных на хорошей бумаге. Книга разошлась мгновенно. Это было радостью, большой радостью для дяди Гиляя. Восемь маленьких гравюр старой Москвы Ивана Павлова украшали книгу. Переплет был бумажный, выглядела книга скромно, но приняли ее очень хорошо. Больше не чувствовал себя Гиляровский отодвинутым от активной жизни, больным. Он писал тогда о Москве:
Не медля, не откладывая, превозмогая неотпускавшую головную боль, приступил к новой работе, к следующей книге. Мысленно давно к ней подбирался. Насыпая табак из берестяной тавлинки отца, сидя у любимой печурки в «портретной» и глядя на яркий огонь, все чаще думал, что пора, пора начинать о детстве, Вологде, Волге… В Картине составлял планы, писал заголовки, делал наброски то на отдельных листах бумаги, то в тетрадях и вкладывал их в папку. «Моему молодому другу». Понемногу в большой конторской тетради стали появляться фразы, слова, обращенные не то к читателю, не то к себе. Они были ответом на возможные к нему вопросы. Первой прочел их вслух Ольге Ивановне Богомоловой. Слушали и жена Мария Ивановна и дочь Надежда Владимировна.
«Нет! Это не автобиография. Нет! Это не мемуары. Это правдивые кусочки моей жизни и окружающих, с которыми связана летопись эпохи, это рассказы о моем времени…»
Зимой в Москве написал две главы будущей книги, название которой пока не мог найти, написал единым порывом почти без правки — и уехал в Картино.
Первая прогулка, как всегда, на «Мыс Доброй Надежды». Там над обрывом, в тиши, окруженный красотой дивной русской земли, сам собою яснее обозначился план, последовательность будущей книги. Стоило посидеть на пеньке на «Мысе Доброй Надежды», глядя сквозь листву в даль полей, лесов, неба, как опять возникали картины прошлого.
В суровом дремучем лесу Вологодчины начиналась его жизнь. За семьдесят с лишним лет перевидал и неприступные горные вершины Кавказа, и бескрайние степи Задонья, бури и штили на море, летал вместе с Уточкиным на его первом самолете и вот на склоне лет снова вернулся к лесу. Только этот был нежнее и теплее, чем дремучие леса детства.
Вернувшись с «Мыса Доброй Надежды», в Картине записал:
«Бесконечные дремучие леса Вологодчины сливаются через Уральский хребет с сибирской тайгой, которой, кажется, и конца-краю нет, а на Западе — опять до моря тянутся леса да болота, болота да леса…»
А дальше пошло, только успевал брать чистые листы бумаги. Книгу писал с увлечением. Перед глазами проходила жизнь, и лилась на страницу строка за строкой четко и уверенно. Помогало внутреннее ощущение свободы. Теперь можно было писать все — все называть своими именами, рассказывать и о сорокинском заводе, и о Ветке, и о ярославских зимогорах.
Росли страницы, а названия книги все не было. Отвергал мелькавшие в голове варианты. Сначала назвал «Мои записки бродяжной жизни». Но тут же сам на себя рассердился и записал: «Надо переделать, слишком длинно, десять раз споткнешься, пока глаз охватит все название, пудовая фраза».
Возникали новые и опять зачеркивались. Совершенно неожиданно всплыло: «Мои скитания».
Друзья и знакомые то и дело повторяли ему: «Дядя Гиляй, пишите мемуары». Одному особенно настойчивому советчику ответил в стихах:
Перечитывая главы «Моих скитаний», снова записывал себе: «Нет, это не мемуары!.. Я начинаю с детских лет для того; чтобы рассказать мое воспитание, то суровое, то нежное — совершенные противоположности, из которых каждая вложила свое в мою натуру, свои запасы, из них я черпал во всей моей жизни то, что подходило к моменту. Могучая наследственность, воспитание, то полудикое, то аристократическое, дали мне силу физическую, удаль охотничью, смелость звериную и выдержку… Последнее выучило меня быть сдержанным, а первое встречать опасность лицом к лицу и метко определять степень ее с первого взгляда… Все это дали мне детство и юность, почему я с них и начинаю… Назвать эту книгу мемуарами? Ни в коем случае… В книге не надо искать последовательности. Пишу, как пишется. Не по нутру мне мемуары — это что-то тягучее, обстоятельное из года в год, изо дня в день. Удобно писать их генералам, 50 лет прослужившим в официальных чинах, или актерам, сохранившим со времени своего первого дебюта программы выступлений, или, наконец, чинам, использующим музейный материал, а моя жизнь для воспоминаний, для мемуаров не подойдет. Здесь только те памятки, которые уцелели от жизни.