Случалось, Александр Никанорович уезжал, и тогда дядя Гиляй посылал Саше на Север весточки. В 30-х годах он не мог и подумать о поездке в родные края, потому что был не совсем здоров и очень много работал. Между тем памятью постоянно возвращался к родине, к местам далекого детства, к вологодским лесам. И отправлял Саше Зуеву из Столешников письма:
Состояние у дяди Гиляя в последние годы было такое: кончал книгу, и хотелось поскорее приниматься за другую, хотелось много рассказать, а время неумолимо бежало и отсчитывало часы, дни, увеличивало годы, уменьшало силы.
После книги «Мои скитания» снова вернулся дядя Гиляй к работе над темой Москвы. Да и сама жизнь как-то к ней поворачивала. Стоило приехать осенью из Картина, сейчас начинались звонки, приходили знакомые и незнакомые, и все хотели слышать от него что-нибудь о старой Москве.
Общество «Старая Москва», которое возглавляли Аполлинарий Михайлович Васнецов и Петр Николаевич Миллер, попросило сделать доклад «Москва 80-х годов».
«Слишком широкая тема — Москва в 80-х годах! Кусочки той жизни, которые блеснут в памяти, могу еще рассказать, а обстоятельно ничего. Подумайте, Москва 80-х годов! Да это десятки томов. И дайте мне десятки лет, я не могу написать Москву 80-х годов. Обстоятельный человек, вроде Кони, может еще справиться с такой задачей, а я… везде налетом, на минуточку, а там новые и новые впечатления. Все прыгает, вертится, исчезает и опять новое. 80-е годы… Жил восемнадцать часов в сутки. А тут доклад! Невозможно!»
Так ответил Гиляровский. И все же Москва постоянно шла рядом.
Начинал работу всегда с папки. На отдельных листах записывал мысли, темы, факты, вдруг приходившие в голову, названия мест, фамилии, варианты возможных будущих глав. Все это обычно проделывал в Москве, зимой. На папке для очередной книги о старой Москве написал: «Москва, Картино, 1928—?» Это значило: работа началась в 1928 году, а когда кончится, пока остается вопросом. Летом этого года в Картине почти не работал, отдыхал — только окончательно дал имя будущей книге — «Записки москвича». Александру Никаноровичу Зуеву объяснял ход своих мыслей в работе над новой книгой так: «Название скромное, да и другого быть не может. Москва неописуема, одному человеку не справиться. Историю и быт новой Москвы дает современная писательская молодежь, и она справится с этой огромной задачей. И в помощь молодым исследователям и бытописателям надо дать картины Москвы дореволюционной, дать типы верные, правдивые. Для того чтобы писать новое, надо знать старое. Каждый бытописатель старого пусть даст только то, не мудрствуя лукаво, что он сам наблюдал, переживал, знал. Это облегчит работу молодежи…»
Гуляя по Москве, внимательно следил за тем, что делалось в городе, как менялся он, ходил по улицам и переулкам, знакомым столько лет, на стройки, которые велись на местах снесенных трущоб. Особенно интересовало метро. Так хотелось пробраться в шахту. «Кругом творится новая жизнь, народился новый люд, создающий новую жизнь, Москву не узнать, скоро Волга будет поить ее своими водами. Москва-река станет гаванью для пароходов. Древняя столица растет вверх, и скоро закипит жизнь в ее недрах…»
Новая книга о Москве была написана меньше чем за год. Конец стал виден к осени 1929-го. Прочел все и, не то убеждая себя, не то других, внес в тетрадь запись: «Импровизировать и фантазировать мне не надо. Я пишу о далеких былях, из которых могут родиться легенды, но я дальше былей не иду».
B мае 1930 года были окончены «Записки москвича»: «Сделал большое дело, а успокоения нет. Перечитываю, отчеканиваю каждую строку, каждое слово и снова переживаю пережитое».
Ждал возможности уехать в Картино. Друзьям говорил: «Этюды пишутся в Картине, а в Москве деревяшки выходят»…
Теперь дядя Гиляй хотел рассказать о друзьях. Среди друзей — и знаменитые, и миру неведомые. Рассказывать только об известных? Но незнаменитые люди были не менее интересны. Быть может, так ни о ком из своих знаменитых друзей и не написал бы, но Ольга Ивановна Богомолова повторяла: «Нельзя не рассказать о ваших встречах с великими людьми».