Щеголял недолго. Постигла участь большинства крючников. Взвалил как-то мешок побольше, соль грузили, поторопился на берег — глешок в воду, нога подвернулась, только хруст услышал.
Говорили, счастливо отделался, недолго было и хребет переломить, случалось нередко и такое. Пришлось лежать. Молодость и здоровье помогли. На вторую неделю с помощью товарищей Володя стал выходить на берег: тошно лежать одному день-деньской на расшиве.
С утра и до позднего вечера мелькали по сходням согнутые фигуры с мешками и ящиками. Перекатывали бочонки, или на «таскальной доске», как на санях, несколько человек веревками тянули груз. Работа с «таскальной доской» сопровождалась припевами вроде:
Или:
В путеводителе Григория Москвича за 1914 год помещена была фотография с подписью: «Нижний, „Золотая рота“». Сняты рабочие волжских пристаней. Почти полвека разделяли ее и крючничество Гиляровского на Волге, а все те же на грузчиках лапти и онучи, армяки па зипунишки, все та же нескончаемая, ежедневная битва человека за возможность жить. Фотографию поместили с подписью «Золотая рота», но ни слова не было в путеводителе об этих людях, о их труде, пометил для себя на полях дядя Гиляй.
Спины грузчиков на волжских пристанях выпрямлялись редко. Передышки в работе краткие: десять-пятнадцать минут для всей артели сразу, в одиночку не отдыхали. Перед концом особенно тяжелой работы старший артельный, подбадривая товарищей, призывно запевал:
Но не скоро получили ребята возможность покурить.
Когда Гиляровский в Рыбинске выходил с больной ногой на берег, случалось, кто-нибудь подсаживался. На всю жизнь запомнил он эти встречи. Да и как забыть! Страшны человеческие глаза, налитые дикой злобой, коварством, затаенной враждой, скрытой ненавистью, страшен в них холодный блеск осмысленного равнодушия, но нет ничего ужасней еще живых и потухших человеческих глаз.
Обычно это бывали люди, сила которых иссякла. Здесь, на Волге, она преждевременно съедалась трудом, не знающим меры и отдыха.
— На Волге скорее заработаю деньжат, чем в деревне, — думалось многим. И шли, молодые, сильные. Любой труд нипочем. Но до поры до времени. На Волге, крючник мог продержаться не более восьми лет, и это был редкий, счастливый случай. А чаще — схватил двадцатипудовый куль и надорвался. То, смотришь, зашибло чем, там мостки провалились — и с ношей, не успев сообразить, в чем дело, в воде с переломами, да с какими, молодой, а калека. Много за одно лето в Рыбинске таких набиралось. Подойдет кое-как к берегу, сядет и смотрит на баржи, на работающих грузчиков, на Волгу.
У пристаней кипит жизнь. Оттуда доносится скрип мостков, иногда, в минуты передышки, дружные взрывы смеха, там трудятся, ждут, надеются, а он не помнит, когда был сыт, по-человечески спал. Невелико счастье тех, что у пристаней, кто знает, что надет их. Но пока они живут, верят, а тут постоянная мысль о куске хлеба, усилия, часто тщетные, чтобы вволю поесть. Единственная отрада — водка… Загулявшие крючники охотно потчуют. Но впереди зима, холодная, безжалостная…
Как-то вечером именно тогда, в Рыбинске, сидя на расшиве, глядя на затихший берег реки, спокойную Волгу и чернеющие пятна барж, написал первые стихи Володя Гиляровский. Слагая их, видел крючников, группами и в одиночку бегущих по мосткам, отдыхающих после тяжелого рабочего дня. Темные лица, мозолистые руки и неутолимая жажда водочного дурмана. Глотнет стакан водки, закусит куском черного хлеба с воблой и спит как убитый до утренней зари… Стихи назвал «Крючник»: