Так вот, как это ни странно, Дзержинского подвели башмаки. В одну из самых тяжелых минут, в одиночке, под вечер, он взглянул на свои башмаки, вспомнил о семнадцати Виленских сапожниках, улыбнулся и встряхнул головой.
Что же делать!
Их семнадцать, а этот один. И не семнадцать их, а куда больше. А этот один, всегда один, все-таки один. И пропади он пропадом!
После этого вечера он частенько поглядывал на свои башмаки. И, поглядев, вспоминал виленских сапожников, забастовку, проводы, пиво и бигос.
И сердце его начинало биться спокойнее.
КОФЕ С ПИРОЖНЫМИ
Они встретились в Варшаве, в парке, в морозный зимний вечер и сразу узнали друг друга, несмотря на то, что не виделись много времени.
Поцеловались и смущенно помолчали. Никогда раньше они не целовались.
— Вот так встреча, — наконец сказал Россол.
— Да уж, — ответил Дзержинский.
Они стояли в широкой аллее парка, над ними свешивались ветви деревьев, покрытые инеем, их толкали люди, бегущие на каток и с катка. Внизу, на озере, гремел духовой оркестр, празднично блистал изрезанный коньками лед, сквозь ветви деревьев были видны легкие и стройные фигуры конькобежцев.
— Что ты тут делал? — спросил Дзержинский.
— Смотрел. А ты?
— Я шел смотреть.
— Пойдем покатаемся, — предложил Россол.
— Нельзя. В таких местах можно легко наскочить на филера.[2] Посидим тут.
Сели на холодную, обмерзшую скамью. За то время, пока они не виделись, у Россола ввалились щеки, глаза смотрели теперь жестче, злее, подбородок стал выдаваться вперед.
— Что с тобой, Антон? — спросил Дзержинский. — Ты похудел, изменился.
— Болен, — коротко ответил Россол.
— Чем?
— Чахоточкой, как говорит один мой знакомый фельдшер.
Россол усмехнулся, боком взглянул на Дзержинского и вдруг сказал:
— Я тебя очень люблю, Яцек.
— И я тебя очень люблю, — просто и спокойно ответил Дзержинский. — И у меня есть одно предложение тебе, — угадай, какое?
— Поехать в Италию лечиться, — грустно улыбнулся Россол, — или не верить врачам, которые всё врут. Да? Это ты хотел сказать?
Но Дзержинский хотел сказать совсем не это. Поблескивая глазами, он предложил устроить пир в честь свидания друзей. Идет? В конце концов один раз в жизни можно себе позволить небольшой пир. Черт побери, уже полгода он не ест досыта! И, кроме того, ужасно хочется кофе. Натурального черного кофе. Он так согревает и так поддерживает силы! Не правда ли?
Шли медленно, не торопясь, вспоминали Ковно, Вильно, тамошние фабрики, стариков-сапожников, работу, юность.
Разговаривая и вспоминая, вышли из парка на улицу и остановились у кафе, которое показалось им недорогим.
— Сюда? — спросил Дзержинский.
— Сюда, — решительно ответил Россол.
Дзержинский оглянулся: сзади было «чисто», как
говорили в тех случаях, когда по следу не шел филер.
Россол отворил тяжелую дверь с цветными стеклами и первым вошел в низкое, сводчатое помещение, в котором седой и благообразный швейцар снимал с посетителей пальто и шубы.
— Снимем пальто?
Швейцар уже вышел из-за загородки и стоял готовый принять платье гостей.
— Снимем, — согласился Дзержинский.
Раздеваться было очень неприятно: куртка Дзержинского была подбита протертым «рыбьим мехом», с большими лысинами, а главное, у нее сегодня, как назло, оторвалась подкладка рукава — вата вместе с какими-то тряпочками, — и все это висело на нитках как нечто самостоятельное и к куртке не имеющее никакого отношения.
Приняв от Дзержинского куртку и назвав ее почему-то рединготом, швейцар вправил ей рукав, покачал головой и начал раздевать Россола — снял с него тоненькое потертое пальто, потом ватный пиджачок солдатского образца, потом стеганый на фланели жилет. Лицо у швейцара сделалось непроницаемым.
Кафе было маленькое и почти пустое. Под матовыми колпаками горели газовые лампы. В красном кирпичном камине жарко потрескивали смолистые поленья. Столик у камина, покрытый свежей скатертью, был свободен, и приятели, усевшись, протянули ноги к огню. Потом оглядели друг друга.
— Почему это на тебе студенческая тужурка? — спросил Дзержинский.
— Купил у старьевщика, — ответил Россол. — Нельзя же ходить голым.
Только здесь они оба почувствовали, как устали за этот день, как продрогли, как хочется поесть и погреться возле камина у огня.
— А тут шикарно, — сказал Россол. — Я бы с удовольствием просидел здесь целый вечер.
— Даром не позволят сидеть, — произнес Дзержинский. — Если сидеть, так надо есть и пить.