Не зная, что ответить, мисс Шеридан перевела разговор на другую тему.
— Мне очень жаль, что я оторвала вас от дел государственной важности, — сказала она. — Но это только на два часа. Я прошу вас, мистер Дзержинский, простить мне мою настойчивость. История...
И мисс Шеридан довольно непринужденно стала говорить об истории. Она знала ее хорошо, особенно в тех частях, которые связаны с искусством, — история всегда давала искусству обильный материал. Дзержинский слушал молча, опустив глаза.
Потом его усадили, и мисс Шеридан занялась освещением. Она опускала и поднимала шторы на окнах и говорила о значении света в работе скульптора, о материале, о гипсе, о мраморе. Но Дзержинский почти не слушал. Эти шторы, и кресло, в которое его посадили, и ясный день за окнами — все вместе напоминало ему молодость, Краков, старика-фотографа, у которого он снимался тогда, чтобы послать карточку родным... Это была самая лучшая, самая похожая его фотография, он снят с папироской, и лицо у него спокойное, отдохнувшее.
Он сидел и вспоминал, и смотрел туда, куда попросила смотреть мисс Шеридан — на каменную доску. На доске стояли очень старые часы из фарфора с розовыми цветочками и порхающими мотыльками. Часы отбивали четверти коротенькой пастушеской мелодией, полчаса отбивали коротким звонком, час — боем. Опустив веки, он вначале вспоминал Краков, потом почему-то подумал о деле провокатора Каплинского, о его связи с охранкой, об уликах, о самом Каплинском.
Мисс Шеридан уже лепила.
Думая о своем, Дзержинский видел, как она порой поглядывала на него, как наклоняла голову, как смотрела сбоку.
Часы с цветочками щелкали на мраморной каминной доске.
Через пятнадцать минут часы проиграли пастушескую мелодию, через тридцать ударил короткий звонок, еще через пятнадцать опять мелодия.
Дзержинский сидел совершенно неподвижно, и только по живому и острому блеску его зрачков было понятно, что он не дремлет, а думает, решает какую-то задачу.
Мисс Шеридан лепила быстро, немного нервничала, но почти не переделывала. Это молчание становилось уже тягостным.
— Вам не скучно, мистер Дзержинский? — спросила она, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Нет, — ответил он. — Почему же?
Прошел час — Дзержинский не шевелился.
— Может быть, вы устали? — вежливо осведомилась мисс Шеридан.
— Нет, я не устал, — ответил Дзержинский.
Слегка улыбаясь, мисс Шеридан сказала, что она лепила многих выдающихся людей разных стран и что никто никогда не вел себя так, как мистер Дзержинский. Все выдающиеся люди обычно быстро уставали, жаловались, что им скучно, много разговаривали. А мистер Дзержинский сидит совершенно неподвижно вот уже второй час и не жалуется. У мистера Дзержинского ангельское терпение.
Дзержинский усмехнулся.
— Есть места, где обучают ангельскому терпению, — произнес он. — Я прошел настоящий курс такого обучения.
Мисс Шеридан приготовилась выслушать шутку выдающегося человека. Но шутки не последовало. Дзержинский молчал.
— Какие же это места, — спросила мисс Шеридан, — в которых обучают ангельскому терпению? Мне очень любопытно. Я бы с удовольствием послала в такую школу тех людей, которых мне приходится лепить.
— Боюсь, что моя школа не подойдет, — сказал Дзержинский, — потому что меня учили терпению в тюрьмах.
Прощаясь, мисс Шеридан спросила, сколько же месяцев Дзержинский просидел в заточении.
— Месяцев? Одиннадцать лет, — ответил он. — Четверть моей жизни.
Вот несколько строк из того, что мисс Шеридан написала в своей книге о Дзержинском:
«Несомненно, что не абстрактное желание власти, не политическая карьера, а искреннее убеждение в том, что зло должно быть уничтожено во благо человечества и народов, сделало из подобных людей революционеров».
НАЧАЛЬНИК СТАНЦИИ
Выходя из кабинета, чтобы ехать на вокзал, он поднял воротник шинели, поглядел в заиндевевшее окно и спросил:
— Холодно сегодня?
— Девятнадцать градусов, — ответил секретарь. Дзержинский поежился и вышел.
Внизу, вместо автомобиля, стояли санки с облезлой волчьей полостью. На облучке — в кожаных рукавицах с крагами и с кнутом — сидел шофер Дзержинского.
— Одна лошадиная сила, — хмуро пошутил он. — Пришлось сменить автомобиль на этакую штуковину. Садитесь, Феликс Эдмундович.
С видом заправского лихача шофер отвернул полость и, подождав, пока Дзержинский сядет в сани, рассказал, что сегодня «дошли до ручки» — горючее есть только для оперативной машины, и хотя ребята предлагали перелить, но он отказался, боясь, что Феликс Эдмундович рассердится, если узнает.