— Стоять смирно и не шевелиться! — велел начальник конвоя, подозрительно и злобно вглядываясь в лица арестантов. — Теперь вы у меня попляшете!
Неловко шагая на коротких ногах по подвижному полу вагона, он дошел до короба, где еще осталось несколько яблок, прищурил глаза с набрякшими почечными мешочками и спросил:
— Кто затеял волынку? Кто повел разговоры с лицами, находящимися на воле? Кто посмел нарушить мое приказание о карцерном режиме? Предупреждаю, — запираться бессмысленно. Мне и так все известно.
— Раз вам известно, то зачем вы спрашиваете? — усмехнулся Дзержинский.
— Не твое дело, — крикнул начальник. — Понял?
У Дзержинского дрогнуло лицо.
— Не тыкать мне. Понял?
И слегка двинулся к начальнику конвоя. Тот инстинктивным движением вскинул револьвер. Сзади звякнули затворы винтовок. Люди в вагоне замерли.
Но Дзержинский спокойно и свободно, точно не было перед ним револьвера, сделал еще шаг вперед.
— Назад, — крикнул начальник конвоя, — застрелю!
Он отступил к стене вагона и выше поднял руку с револьвером, будто Дзержинский до сих пор не замечал этого револьвера.
Дзержинский шагнул еще.
За его спиной коротко охнул старик-профессор. Это зрелище было не для людей со слабыми нервами: один безоружный человек медленно и спокойно надвигается на восьмерых вооруженных людей, идет на дула винтовок и револьверов. И лицо, это удивительное лицо с мерцающими светлыми зрачками... Но самое удивительное заключалось в том, что начальник конвоя вдруг струсил, испугался одного безоружного человека и закричал на весь вагон:
— Чего вы, наконец, хотите, черт бы вас драл? Что вам надо?
— Немедленно дайте нам все, что причитается, — воду, пищу, табак, — сказал Дзержинский. — Но немедленно.
— Воду тебе? Пищу тебе? А если я сейчас прикажу стрелять в вас всех, как в бунтовщиков?
Но это последнее он сказал уже только для проформы. Было видно, что он боится Дзержинского. И так же для проформы ответил Дзержинский:
— Стреляйте, мы ваших угроз не боимся. Стреляйте, если желаете быть палачами. Или стреляйте, или выполните наши требования.
— Я вам покажу ваши требования, — ответил начальник конвоя. — Я вам покажу такие требования, что вы больше не захотите...
Повернулся, сунул револьвер в кобуру и ушел.
А на следующем полустанке в вагон принесли кипяток, щи и махорку.
До вечера обсуждался инцидент с начальником конвоя. Говорили и при Дзержинском и без него. Он слушал, молчал и улыбался, потом вдруг сказал:
— Пустяки это все, вздор. Он испугался не моей силы воли, не чего-то там особенного в глазах у меня
Он испугался убежденности. Понимаете? Я убежден, а он нет. Он наемник, а я нет. Так просто: наемник испугался ненаемника. И потом у него рыльце в пушку с прицепкой этих вагонов с быками. Подними он стрельбу, началось бы все-таки расследование, докопались бы и до этих дел. Неловко, могут со службы выгнать, а службишка хоть и не завидная, но, как видите, довольно доходная, расставаться жаль. Все это в общем вздор и скука, надоело! Приятно только одно, что мы опять победили.
И, повернувшись к профессору, он спросил:
— Будем играть в домино?
Потом, играя, сосредоточенно морщил лоб и рассеянно слушал Тимофеева.
— Только знаете что, — говорил Тимофеев, — знаете, Феликс, что я хочу вам предложить? Вы слушаете или нет?
— Как же не слушаю, конечно, слушаю, — рассеянно ответил Дзержинский, — как же я могу вас, дорогой мой, не слушать?
— И тем не менее не слушаете, — продолжал Тимофеев печально. — Вы ведь не умеете делать двух дел одновременно. Вы или играете в козла, или работаете, или сражаетесь с тюремным начальством. На одну секунду оставьте домино...
— Оставьте домино, — пропел Дзержинский, — оставьте вы его...
Тимофеев махнул рукой и отошел в сторону.
Но когда Дзержинский кончил играть, он сел с ним рядом и, глядя в его прекрасные, умные и глубокие глаза, заговорил опять:
— Послушайте, Феликс, — сказал он, — умоляю вас, бросьте эти сражения с тюремным начальством. Ну, если не навсегда, то хоть на год, хоть на полгода...
Дзержинский молча улыбнулся.
— Ну вот, вы опять улыбаетесь! — воскликнул Тимофеев. — Ведь это же невозможно! Поймите, Феликс, вас убьют... Или вы опять скажете, что большевистский бог не выдаст?
— А вы думаете — выдаст? — спросил Дзержинский.
— А вы?
Дзержинский не ответил, смотрел в окно, за которым проносилась деревенька, в тумане, в сумерках. Уже зажигались кое-где огни, слабые, чуть брезжушие.
— В такую пору, да еще в вагоне, да тем более в тюремном, надо петь, — после долгого молчания произнес Дзержинский. — Только вот что.
И негромко запел:
«Море яростно стонало,
Волны бешено рвались,
Волны знали, море знало... »
Через несколько минут пел уже весь вагон...
И по голосам поющих было понятно, что настроение у людей спокойное, уверенное, почти такое, как бывает на воле.
ВОССТАНИЕ В ТЮРЬМЕ
Пятого января 1902 года Феликс Дзержинский был отправлен из Седлецкой тюрьмы через Варшаву, Москву и Сибирь за четыреста верст от Якутска, в Вилюйск, в котором по высочайшему повелению ему надлежало пробыть ровно пять лет.
Путь от Седлецкой тюрьмы в царстве Польском до Александровской центральной каторжной тюрьмы, в селе Александровском, Иркутской губернии, поблизости от реки Ангары, партия арестантов, с которой шел Дзержинский, проделала в четыре с лишним месяца, что по тем временам считалось скоростью почти фантастической.
В мае партия прибыла в Александровск и разместилась в пересыльном корпусе, неподалеку от главного здания централа, построенного в котловине меж гор. Каторжная тюрьма выглядела куда печальнее, чем пересыльный корпус, небольшой, сложенный в лапу из крупных сосновых бревен, с двором чисто выметенным и даже посыпанным песком.
Порядки пересыльного корпуса тоже во многом отличались от порядков каторжной тюрьмы. Этапникам жилось куда легче, чем отбывающим срок в централе: начальство ими не очень интересовалось, да и с какой стати интересоваться, если сегодня этапники тут, а завтра на каторжной Колесухе, или в Вилюйске, или в Качуге, или еще где-нибудь, в местах, куда Макар телят не гонял. В тюремных мастерских этапники не работали, к жизни централа никакого отношения не имели и проводили на пересылке свои дни, а то и недели, кто как хотел: отдыхали после страшного пути, чинили одежду, обувь и набирались сил для предстоящих каторжных лет.
Начальником централа был в то время поляк Лятоскевич, вел он среднюю линию и, как говорили про него арестанты, «жил сам и жить давал другим».
Но в конце апреля, незадолго до прибытия этого этапа, с которым шел Дзержинский, положение в Александровской пересыльной круто и внезапно изменилось. Причины изменения порядков толком никто не знал: одни говорили, что на Лятоскевича кто-то из деятелей написал в Петербург министру письмо; другие считали, что поводом к новым крутым порядкам послужил широко задуманный побег, хоть и провалившийся, но все-таки побег; третьи считали, что виновник неприятных новшеств — старший надзиратель Токарев, шкура и палач по натуре, которого Лятоскевич боится и который имеет над начальником тюрьмы какую-то власть.
Как бы там ни было, но к тому времени, когда, измученный весеннею распутицей, дождями со снегом, морозами и буранами, всеми адовыми пытками российских каторжных дорог, этап входил в ворота пересыльной Александровской тюрьмы, надеясь хоть тут перевести дух, поспать, обсушиться и поесть, вдруг выяснилось, что старым порядкам конец, что здесь теперь орудует Токарев, палач и убийца по призванию, что бани не будет, кипятку до утра не получишь, в село даже с конвойным за покупками выйти нельзя и, что самое главное, никаких разговоров и просьб: за разговоры Токарев бьет в лицо.