Что это значит, товарищи? Это значит, что мы должны организовать массы против мешочничества, мы должны противопоставить разнузданности и разброду образцы организованности, иначе нам не спасти миллионы от голода и не добиться правильного распределения продовольствия...
Дзержинский потер лицо ладонями, потом устало спросил:
— Кто сейчас ведет дело почтамта и Баландинского почтового отделения? Кто работал вместе с покойным Сергеем по этому делу?
— Я, товарищ Дзержинский, — сказал Аникиев.
— Знаете дело?
— Знаком в общих чертах.
— Зайдите ко мне сейчас...
В кабинете Дзержинского Аникиев сидел за столом, напротив Феликса Эдмундовича, и пытался что-то объяснить. Вдруг он замолчал, обхватил голову руками. Дзержинский ходил из угла в угол.
— Вы меня извините, товарищ Дзержинский, — наконец глухим голосом сказал Аникиев, — слишком тяжело стало. Сергей мне вроде сына был. Я его в партию рекомендовал и в первую засаду водил, мы с ним к вам пришли тогда еще на Гороховую, в Петрограде, — помните?
— Помню...
— Вы еще тогда заметили, что молод больно Сергей. А я сказал, — ничего, будет работать, у него единственного брата юнкера убили. Помните?
Феликс Эдмундович молча кивнул головой. Он медленно перебирал бумаги, в которых Сергей Орлов делал выписки по делу Баландинского почтового отделения. Так... Вот оно — самое главное: выезжал на ревизию отделения Симбирцев А. П. Разумеется, во время ревизии он и договорился с местными жуликами о способе пересылки продуктов в почтовых кожаных мешках. Ясно. Пожалуй, можно начинать допрос. У Сережи фамилия Симбирцева подчеркнута красным карандашом — единственная из всех. Юноша был талантливым следователем. Конечно, убийство у пакгауза было не случайным. По всей вероятности, преступники почувствовали близость провала и каким-то способом увели Орлова темной ночью к пакгаузам Брянского вокзала.
— Поезжайте по этому адресу, — сказал Дзержинский, протягивая Аникиеву листок блокнота, где был записан адрес Мюллера, — предполагаю, что этот господин и есть убийца Сергея. Будьте осторожны. Вряд ли вы его застанете дома, но оставьте засаду. Произведите обыск в квартире Симбирцева — там же во дворе, во флигеле. Все ясно?
— Ясно, товарищ Дзержинский! — сказал Аникиев
— Действуйте. И помните, что лучшим памятником Сереже будет борьба с тем страшным миром, который убил его.
Аникиев ушел.
В кабинете было совсем тихо, только вьюга посвистывала за окнами, била колючим снегом в стекла, да на стене мерно постукивали часы. Секретарь принес стакан жидкого чаю и черный сухарь на тарелочке. Дзержинский отхлебнул из стакана, поморщился и попросил:
— Знаете что? Принесите мне просто кипяток, вместо этого чаю. Из чего его делают?
— Из розовых лепестков, — сказал секретарь. — Свешников еще из Петрограда привез, где-то достал. Ему этот реставратор, что ли, для вас все свои лепестки подарил.
— Так вот — водичку, — улыбаясь попросил Дзержинский. — А Свешникову ничего про чай не говорите... И пусть приведут арестованного Симбирцева.
Симбирцев вошел скромно, вежливо, но с достоинством поклонился и присел на венский стул против стола Феликса Эдмундовича. За эти несколько часов щеки Симбирцева как бы обвисли, взгляд стал беспокойным; а когда его ввели к Дзержинскому, — он понял, что дело его проиграно.
— Бывший жандармский ротмистр Симбирцев? — спросил Феликс Эдмундович.
— Вы меня... знаете?
— Я помню Варшаву и тюрьму Павиаки. Я помню, как вы там допрашивали одного заключенного. И вы, наверное, не забыли?
— Это все было не так, — забормотал Симбирцев. — Впоследствии я давал объяснения. Слово честного человека — это был сговор политических против меня. Я его не убивал. Да и зачем мне — посудите сами — зачем? Табуретка в камере упала... Он и того-с... Сердце у него было слабое...
— Табуретки в камерах не падают — они привинчены! — заметил Дзержинский. — Вы это знаете не хуже меня. Так каким же образом вы договорились с Баландинским почтовым отделением о посылке продуктов в кожаных почтовых мешках за печатями?
— Не я. Меня вынудили. Я только орудие, пешка, мелкий человек. Под страхом разоблачения...
— Кто вас вынудил? Говорите скорее, мне некогда, Мюллер?
Симбирцев молчал. Челюсть у него отвисла, губы беззвучно шевелились.
— Продали! — сказал он наконец. — Все-таки продали... Что ж, тогда пусть сами тоже... отвечают...
Дзержинский позвонил. Симбирцева увели. И когда Павел Федорович писал протокол допроса, ему приходилось останавливать бывшего жандармского ротмистра — так быстро и много тот говорил. Да, это организация. Он знает пятерых. Предполагает, что имеется несколько пятерок. Им лично командует Мюллер. Что касается Брянского вокзала, то он... «Ах, да, да. У Мюллера там какие-то дела со сторожами... »
Павел Федорович писал и курил самокрутку за самокруткой. Симбирцев иногда пил воду, иногда замолкал надолго, только губы у него беззвучно шевелились. Потом, точно спохватившись, начинал говорить опять.
— Меня расстреляют? — спросил он вдруг.
— А что же с вами делать? — хмуро отозвался Павел Федорович. — Перевоспитывать?
— Но я... раскаиваюсь... раскаиваюсь горячо. Искренно! Видит бог, как я раскаиваюсь.
— Это вы трибуналу доложите — насчет раскаянья, — так же хмуро и глухо сказал Павел Федорович. — Я лично вашими переживаниями не интересуюсь...
В соседней комнате Вася допрашивал Осокина.
— Прошу вас нормально отвечать на вопросы, а не обдумывать каждый ответ по часу! — строго сказал Вася. — Мы тут не в бирюльки играем! Пора понять!
— Я к этим негодяям никакого отношения не имею! — заявил Осокин. — Мало ли кто сознался! Они сознались в своих преступлениях и меня запутывают, а я вот не сознаюсь и никого не запутываю. Я честный человек. Если в чем-нибудь и виноват, то только в том, что покупал. Я — покупатель. Ну и судите за это. Пожалуйста! Сделайте одолжение!
Вася не перебивал. Он берег свой главный козырь. И жалко было расставаться с ним вот так, сразу.
— Что же именно вы покупаете? — спросил Вася.
Осокин пожал узенькими плечами. Не очень-то ему страшен этот мальчишка! И ничем вся эта катавасия не кончится. У них нет никаких улик против Осокина. Еще извиняться будут — вот что произойдет. И, совсем обнаглев, Осокин сказал:
— Вот что, молодой человек! Вы едва начинаете свою жизнь, а я сед, как бобер...
Но следователь не дал ему закончить нравоучительную фразу. Внезапно перегнувшись через стол, он спросил звонким, напористым, недобрым голосом:
— А что вы изволили делать месяц тому назад на станции Саракуз?
Осокин откинулся на спинку стула.
— Я? На станции Саракуз? Я, Осокин?
— Да, вы, Осокин, на станции Саракуз. У вас провизионка в удостоверение заложена, и выписана она до станции Саракуз. Чье консульство хранит там запасы хлеба? Отвечайте!
«Пропал! — чувствуя холод в груди, подумал Осокин. — Пропал. Сгорел. Теперь кончено! »
Но все-таки он еще пытался сопротивляться. Даже хохотал. Какое там консульство? Это даже смешно! Консульство! Можно выдумать все, что угодно. Просто у него там старший брат в Саракузе, работает помощником главного бухгалтера; он зарезал свою корову Мушку и, таким образом...