Швырнув на тротуар незакуренную папиросу, Дзержинский вошел в школу и спросил у толстой сторожихи, где учительская. Сторожиха, занятая тем, что держала за шиворот грязного мальчишку, отчаянно верещавшего, сказала, что учительская будет налево и опять налево и опять налево.
- По колидору. Только ноги не поломайте, бо там так темно, что только свои могут безопасно ходить. А чужие завсегда падают. А один родитель Хрисанфова Петьки папаша - завчера от такую гулю себе набил...
Зажигая одну за другой шипящие, сырые спички, особые спички тех лет, Дзержинский вошел в узкий коридор, удивительный тем, что в нем были и стены, и потолок, но пола не было вовсе. Весь настил был содран, и идти приходилось по каким-то ямам и выбоинам - то по кирпичу, то по камням, накиданным без всякого порядка, то вдруг по одной доске, проложенной как прокладывают кладки над речкой.
Повернув два раза налево, Дзержинский отыскал дверь и вошел в учительскую как раз в ту секунду, когда бородатый сторож зазвонил в большой медный колокол, к которому была приделана для удобства деревянная ручка. Учителя, один за другим, стали выходить в коридор, и очень скоро Дзержинский остался вдвоем с полной седой женщиной в пенсне. Женщина, не обращая на Дзержинского внимания, писала в большой книге, хмурилась и глядела порой в другую большую книгу, раскрытую перед ней. Одета она была дурно, и цвет лица ее, несмотря на полноту, говорил о том, что она не просто недоедает, а голодает в прямом и страшном смысле этого слова.
- Мне бы нужно видеть директора школы, - сказал Дзержинский.
- Я директор, - ответила женщина. - Чем могу служить?
И, сняв пенсне, она взглянула на Дзержинского большими светлыми глазами так прямо, просто и спокойно, как смотрят только очень честные люди.
- Я директор, - повторила женщина. - Что вам угодно?..
Очень вежливо и лаконично Дзержинский рассказал о том, как нищую старуху обсыпали из школьного окна и как вообще хулиганят школьники этой школы.
- Я довольно часто хожу здесь, - говорил Дзержинский, - и волей-неволей бываю свидетелем многих неприятных сцен. Дети из вашей школы дерутся камнями, пристают к прохожим, ругаются и...
- Это сейчас, - спокойно перебила женщина, - а в недалеком будущем они станут убивать, поджигать дома, красть всё, что им заблагорассудится.
- Вот даже как! - произнес Дзержинский.
- Да, вот как.
Помолчали.
- И... ничего с ними нельзя сделать? - спросил Дзержинский.
- Ничего.
- Во что бы то ни стало они будут убивать, поджигать дома и красть всё, что им заблагорассудится?
- Да, я так полагаю.
Опять помолчали.
Дзержинский смотрел на женщину серьезно и внимательно, и только в глубине его глаз то вспыхивали, то гасли лукавые огоньки.
- Так, - сказал он. - Что же все-таки делать?
- Не знаю.
- Но ведь все эти истории имеют какую-то причину?
- Да, имеют.
- Тогда разрешите узнать, почему ваша школа будет выпускать убийц, поджигателей и воров? - сказал Дзержинский.
- Потому, что Советской власти нравится товарищ Кауфман, - загадочно ответила директорша.
И, внезапно покраснев от гнева, она рассказала, что до революции здесь была гимназия, а после революции сюда въехал Кауфман со своим учреждением. И у него, у этого Кауфмана, есть даже такая теория - самопоедание. Вы не слышали?
- Нет, не приходилось, - вежливо ответил Дзержинский.
- Теория очень простая. Так как в Москве нет дров и за дрова можно получить любые жизненные блага, то Кауфман со своим проклятым учреждением непрерывно кочует. Он ездит со своим учреждением и занимает дома. Для его учреждения нужна одна комната, а он занимает десять и девять из десяти сразу же ломает на дрова. Понимаете? От дома остается одна скорлупа, а там внутри - ничего нет. Все деревянные части выломаны - и полы, и стены, если там дерево, - всё! Вот это и есть самопоедание.
- И вашу школу он так съел?
- Да. И я ничего с ним не могу сделать. Он провалился, как сквозь землю, вместе со своим учреждением. Нету ни учреждения, ни Кауфмана.
- Пожалуй, это не удивительно, - сказал Дзержинский.
- Но ведь кто-то же должен отвечать за эти безобразия! - воскликнула директорша. - Ведь я всюду пишу о Кауфмане, а его покрывают. Его просто скрывают от нас всех. Вы думаете, он съел одну только мою школу? Он бог знает сколько домов съел... И вот извольте теперь воспитывать детей после Кауфмана, когда даже полов нет в классах... В школе темень, грязь, ужас... А товарищ Кауфман разъезжает, наверное, в шикарном автомобиле, ему и горя мало...
- Кому же вы писали? - спросил Дзержинский.
- Всем, - ответила директорша, - и даже председателю ВЧК писала, Дзержинскому, но толку никакого. Полы мне все равно новые никто не делает...
- Так ведь для полов нужны доски, - сказал Дзержинский, - а где их сейчас возьмешь?..
- И даже телефон сорван, - не слушая, сказала директорша, - вы подумайте! Вот здесь висел телефон, а он его сорвал. Ну зачем ему телефон?
Дзержинский поднялся.
- Ну, до свидания, - сказал он, - авось как-нибудь вашему горю можно будет помочь. Но только, мне кажется, вы не правы насчет детей: нельзя их так распускать, даже если в школе все изломано.
В Чека он спросил о деле Кауфмана. Ему сказали, что дело это давнее, что Кауфман умер за день до ареста и что остальных хищников осудили.
Потом Дзержинский позвонил по телефону в Наркомпрос Луначарскому и рассказал о школе, в которой побывал.
- Надо им помочь, Анатолий Васильевич, - говорил он, - это ведь просто невыносимо. Я знаю, что вам трудно; давайте вместе, соединенными усилиями и Народный комиссариат просвещения и ВЧК - займемся этим делом. Идет?
И, прикрыв телефонную трубку ладонью, Дзержинский спросил у секретаря:
- У нас во дворе лежали доски, - есть они или их уже нет?
- Сегодня утром были, - сказал секретарь.
- Ну, так вот, - опять в трубку заговорил Дзержинский, - вы слушаете, Анатолий Васильевич? У нас нашлось немного досок, теперь вы поищите у себя, потом мы сложимся и осуществим это дело. Будьте здоровы.
На следующий день Луначарский заехал в школу.
- Здравствуйте, товарищ, - с порога сказал он. - Что у вас тут за несчастье с полами? Давайте поговорим... Мне вчера звонил Дзержинский. Он побывал у вас...
- Какой Дзержинский? - спросила директорша.
- Ка-к какой?
- У нас тут никого не было, - сказала директорша, но вдруг, взявшись пальцами за виски, тихо ахнула.
- Ну, вот видите, - сказал Луначарский, - а вы - какой Дзержинский! Рассказывайте, что у вас с полами?
ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ ПЕТРОГРАДА В МОСКВУ
Секретарь молча вошел в кабинет к Дзержинскому и положил на стол телеграмму.
«В Петрограде убит Урицкий».
Дзержинский прочитал, потер лоб ладонью. Потом взглянул на секретаря. Секретарь хорошо знал это мгновенное выражение глаз Железного Феликса: детское, непонимающее. Это выражение появлялось в глазах Дзержинского тогда, когда совершалась какая-нибудь ужасная, непоправимая подлость, непонятная его чистому уму.
Зазвонил телефон.
Дзержинский взял трубку.
— Да, Владимир Ильич. Хорошо, Владимир Ильич.
Повесил трубку и сказал секретарю:
— Еду в Петроград.
В Петрограде в Смольном ему дали вторую телеграмму.
Он долго читал ее, не веря своим глазам; ему казалось, что он сошел с ума, что это дикий, страшный сон.
В Москве тремя выстрелами тяжко — может быть, смертельно — ранен Ленин.
Ленин при смерти.
В Ленина стреляли.
Вчера он слышал голос Ленина, а позавчера Ленин, весело посмеиваясь глазами, говорил с ним вот так, совсем близко...