Еще и еще раз он перечитал телеграмму. Потом спросил:
— Когда идет поезд в Москву?
И, не дослушав ответа, пошел на вокзал. Ему говорили о специальном вагоне, он не слушал. За его спиной была солдатская котомка, фуражку он низко надвинул на глаза. Он шел в расстегнутой шинели, в больших, со сбитыми каблуками болотных сапогах. И никто не видел, какое выражение было в его глазах — там, под низко надвинутым козырьком фуражки: может быть, опять детское выражение непонимания.
В Ленина? Стрелять в Ленина?
Так он пришел на вокзал.
Это был вокзал тех лет — грязный, закоптелый, проплеванный.
Медленно, вместе с толпой он вышел на перрон, добрался до какого-то стоявшего на дальних путях состава.
И стал спрашивать, когда этот состав доберется до Москвы. Выяснилось, что к утру.
Состав был смешанный — и пассажирские вагоны, и товарные, и даже угольная платформа. Все было занято. На крышах лежали вплотную, тело к телу. В тамбурах, на тормозных площадках, на буферах стояли люди.
Люди облепили даже паровоз. Это был «скорый» поезд.
Раз и другой Дзержинский прошел вдоль поезда, — нигде не было места. Потом сказал бородатому красноармейцу:
— Подвинься, товарищ.
Бородатый уступил Дзержинскому часть ступеньки. Потом они вместе перешли на буфер.
О чем думал Дзержинский в эту звездную, холодную августовскую ночь?
Может быть, вспоминал о том, как много лет назад ехал на извозчике с Лениным и с Надеждой Константиновной, как беспокоился Ленин, что Дзержинскому неудобно сидеть на облучке, и какие у Ленина были веселые и милые глаза, когда он говорил:
— Да вы держитесь. Разве можно так? Или давайте все слезем и пойдем пешком. А?
Может быть, он вспомнил тюрьмы, в которых провел одиннадцать лет. Александровский пересыльный централ? Орловскую каторжную тюрьму? Тюрьму в Ковно? Ссылку в Сибирь?
Или думал о том, что он, Дзержинский, председатель ЧК, что его долг — охранять жизнь вождей и что самый великий вождь мира, быть может, умирает сейчас, в эти минуты?
Или думал о честном слове врага?
О том, как отпущенный под честное слово генерал Краснов бежал на Дон и долго заливал землю кровью людей. А ведь дал честное слово никогда не поднимать оружия против власти Советов...
Или монархист Пуришкевич и его честное слово?
Или члены Центрального комитета кадетской партии Давыдов и Кишкин? Они тоже давали честное слово порядочных людей.
Может быть, он вспоминал слова Ленина в ту ночь, когда у Смольного горели костры и на ступеньках стояли пулеметы.
В ту ночь, когда он, Дзержинский, был назначен председателем ВЧК.
— Немедленно приступайте к работе, — сказал Ленин на прощанье. — Я не верю их честному слову и не поверю никогда.
В ту ночь Дзержинский вышел из Смольного и оглянулся — поискал глазами окно комнаты, в которой остался Ленин. Ленин у телефона.
— Я не верю их честному слову, — сказал Ленин, — и не поверю никогда.
Быть может, он представлял себе Ленина: его лицо, его манеру говорить, его глаза. Как они виделись в последний раз? О чем говорил тогда Ленин? Кажется, это был не длинный разговор. Точный, ясный и простой, как всегда.
Никто не знал, о чем думал Дзержинский в эту августовскую ночь. В Москву он приехал еще более похудевший, с крепко сжатыми губами, с резкой морщинкой на лбу.
Вошел к Ленину и стал у двери.
Ленин был без сознания.
Дзержинский постоял у двери, сунув ладони за ременной пояс, недолго, минут пять. Потом вышел и спрятался за угол дома. Теперь он задыхался, будто кто-то взял за горло. Он тряхнул головой, стиснул зубы, прислонился спиной к стене дома.
Потом из глаз его выкатились две слезы. Только сейчас он понял, что плакал. Но ему не стало легче. Пожалуй, стало тяжелей.
Он вышел из-за дома и быстро пошел к воротам Кремля. Навстречу, с палкой, в широкополой шляпе, шел Горький. Они молча поздоровались.
— Да, — сказал Горький, — вот какие дела. Да.
Махнул рукой и пошел к Ленину.
А Дзержинский пошел в ЧК.
НОЧНОЙ РАЗГОВОР
Секретарь тихонько отворил дверь и пропустил перед собой невысокого человека в рваном тулупе, обросшего бородой и очень худого. Синие яркие глаза незнакомца блестели так, будто у него был жар.
— Садитесь, — сказал Дзержинский, — и рассказывайте. Что у вас там случилось и кто вы такой? Только рассказывайте коротко: у меня мало времени.
Он достал из ящика стола аккуратно завернутый в бумагу ломоть черного хлеба и стал ужинать, — а незнакомец — фамилия его была Сидоренко — начал рассказывать.
Он работал в одном маленьком городке на Украине. Никакого особенного образования у него нет, но он — коммунист, читал сочинения товарища Ленина и многое другое. Работы у него много, каждый день с утра до поздней ночи он занят своим делом. Работа, конечно, не какая-нибудь особенно ответственная, не нарком, это само собой понятно, но в своем роде его работа тоже требует нервов и еще раз нервов. Попробуйте-ка заведывать в нынешние времена складом. Легко можно дойти до сумасшествия и даже кусаться. Короче говоря, он, Сидоренко, Никифор Иванович, заведует складом. Вернее, заведывал до этой проклятой истории, а теперь он уже и не заведующий, а арестант, да еще беглый, как все равно контра или вор-бандит.
— Как беглый? — спросил Дзержинский.
— От так и беглый, — ответил Сидоренко, — такой беглый, что ни жена, ни детки не знают, или жив ихний человик и батько, или нет.
— Я что-то плохо понимаю, — сказал Дзержинский.
— А я так и совсем ничего не понимаю, — ответил Сидоренко и стал рассказывать дальше.
Короче говоря, один начальник, по фамилии Рубель, берет и присылает на склад до Сидоренко курьера, старую бабку Спидначальную. И та бабка Спидначальная приносит Сидоренко — какое надо иметь нахальство! — вы подумайте, приносит Сидоренко записку, в которой черным по белому написано, чтобы Сидоренко выдал курьеру, товарищу Спидначальной Агафье, два одеяла из фондов для личных нужд семьи товарища Рубель.
Из фондов.
Для личных нужд.
Два фондовых одеяла для личных семейных нужд этого проклятого жулика, так называемого товарища Рубеля.
Сидоренко, конечно, никаких одеял не дал, а старухе, бабке Спидначальной, еще прочитал хорошую отповедь, чтобы она не смела приходить с такими отношениями от своего Рубеля. И чтобы ей было неповадно, вредной бабке Агафье, у нее на глазах порвал в мелкие клочки отношение товарища Рубеля.
Бабка-курьерша ушла, а он сел себе писать реестр.
Вдруг приходит — кто бы вы думали? — сам товарищ Рубель со своим наганом, в папахе и с гранатами.
— Давай одеяла.
Сидоренко отвечает:
— Нет у меня для вас никаких одеял. У меня одеяла для раненых красных бойцов, а не для вас.
Тогда Рубель кричит:
— Я сам раненый, я пострадавший, припадочный. Какое ты имеешь право?..
Сидоренко опять отвечает:
— Дай боже, чтобы все люди были такие здоровые, как от тот бык Васька, и как вы лично, товарищ Рубель. И проходите из помещения, потому что мне надо писать реестр, а вы задерживаете мою работу.
Ну и пошел крик. Рубель кричит — давай! Сидоренко отвечает — не дам! Рубель кричит — заставлю! Сидоренко отвечает — быка Ваську заставишь, а товарища Сидоренко не заставишь.
Короче, чертов Рубель написал на Сидоренко клевету и так подвел дело, что хоть плачь. Будто Сидоренко предлагал ему, Рубелю, поднять восстание против Советской власти, будто Сидоренко уже имеет дружков для этого дела, а сам он будто и есть главный атаман.
И в главную свидетельницу выставил — курьера Спидначальную, дурную бабку Агафью. Научил ее, чего надо говорить, и все в порядочке. Бабка и давай каркать, как все равно тот попка.