И, дотронувшись до руки начальника станции, он добавил:
— Только вот что. Вы дальше думайте сами. Я понимаю — старая Россия старалась нас всех превратить в бездушные машины, мы все были лишены самостоятельности, за самостоятельность нас жестоко били, но сейчас совсем не то: нам нужно думать и делать самим. За нас никто не будет думать. Поняли?
— Понял! — тихо сказал начальник станции.
— Ну вот и хорошо.
Дзержинский встал. За ним встал и начальник станции.
— Идите и отправляйте поезда, — сказал Дзержинский. — Поймите раз навсегда, что вы больше не маленький человек, не захолустный начальник станции, а что вы такой человек, от которого очень многое зависит... Ну... до свиданья!
И, протянув руку начальнику станции, он спросил:
— А что это были за люди — маленького роста, с которыми вы по ночам дежурите?
— Они не маленького роста, — сказал начальник станции. — Это просто мои дети. Мальчики. И для своих лет они даже довольно рослые.
— Вот что, — сказал Дзержинский, — дети! И много их у вас?
— Шестеро.
— Да, — сказал Дзержинский, — порядком. А мне, знаете, даже в голову не пришло, что это дети. Как сон какой-то: с левого борта пиратский корабль, выпей стакан доброго грогу.
Начальник слегка порозовел и опустил голову.
— Что же это значит — пиратский корабль с левого борта? — спросил Дзержинский. — И грог?
— Это игра у нас, товарищ народный комиссар, — сказал начальник станции, — иначе им скучно сторожить эшелон. Вот я и придумал такую игру со словами насчет пиратов и грогу. Я раньше выписывал для них журнал под названием «Природа и люди», а также «Мир приключений». Они и начитались. За этими словами и мороз ребятам переносить легче.
Начальник станции совсем покраснел и, смущенно улыбаясь, добавил:
— А насчет грогу вы не думайте. Это у нас кипяток называется, для интересу, — грог. Как-то ловчее грогу выпить добрый стакан, чем незаправленного кипяточку...
Еще два дня специальный поезд Дзержинского простоял на станции. За это время ушли эшелоны, и начальник станции со своим взводом пиратов и с супругой приходил в вагон председателя Чека пить чай. В этих случаях Дзержинский называл чай «грогом», а на прощанье рассказал мальчикам о том, как в свое время бежал из ссылки и как со своими товарищами бунтовал в Александровском централе. Мальчики слушали раскрыв рты. Провожая гостей, Дзержинский сказал мальчикам, что если им случится быть в Москве, пусть зайдут к нему в гости.
ИНЖЕНЕР САЗОНОВ
Минут за двадцать до начала совещания Дзержинский вызвал секретаря и, продолжая перелистывать бумаги, сказал:
— Тут у нас теперь работает инженер Сазонов — из Вятки перевели. Надо узнать, как у него условия работы, как дома, есть ли помощники — писать, чертить, составлять доклады, сводки. И надо что-то сделать насчет питания, — истощен человек и работает очень много. Завтраки какие-нибудь ему организовать, а?
К началу доклада Дзержинский опоздал, — было срочное дело в ЧК, и, когда вошел в зал заседаний, инженер Сазонов уже отвечал на вопросы.
«Постарел Сазонов с тех пор, — садясь рядом с машинистом Верейко, подумал Дзержинский. — Голова совсем седая, голос не такой как раньше».
— Интересный был доклад? — спросил Дзержинский у Верейко.
— Ничего, толковый! — ответил старый машинист. — Большой специалист, его народ уважает, хотя, конечно, кое-что ему еще не ясно в нашей жизни...
В это мгновение Сазонов встретился взглядом с Дзержинским, осекся на полуслове и несколько секунд молчал, точно позабыв, для чего он здесь, на трибуне. Потом спохватился, полистал блокнот и сказал:
— Вот эта цифра: двадцать три процента.
В зале задвигались. Двадцать три процента! Цифра означала неблагополучие, серьезнейшее неблагополучие.
— Какие двадцать три процента? — с места спросил Дзержинский. — Откуда вы взяли эти двадцать три процента? Вы проверили цифру?
Сделалось очень тихо. Дзержинский стоял у открытого окна, опершись руками на спинку стула, — высокий, в белой рубашке. Ветерок чуть шевелил его мягкие, легкие волосы. Глаза смотрели строго, лоб прорезала крутая складка.
— Вы проверили цифру?
— Я запросил, и мне дали эту цифру.
— Кто вам дал ее?
— Инженер Макашеев.
В зале засмеялись.
Председательствующий позвонил и сказал резко:
— Инженер Макашеев более интересовался мешочничеством, нежели своими прямыми обязанностями, и мы его, как вам хорошо известно, товарищ Сазонов, выгнали из наркомата...
Сазонов молчал.
— Продолжайте! — сказал председательствующий.
— Инженер Макашеев честный человек! — твердо произнес Сазонов. — Я его хорошо знаю и могу за него поручиться. История с мешочничеством — печальное недоразумение, которое, конечно, разъяснится.
Дзержинский усмехнулся, и Сазонов заметил эту усмешку. В глазах инженера мелькнуло упрямое выражение. «Помнит! — подумал Дзержинский. — Помнит и не верит! Ну что же, поверит. Непременно поверит! »
— Подсчет неисправных тележек произведен неправильно! — сказал Дзержинский. — И дело тут не в ошибке, ошибка поправима, а дело в старых, бюрократических методах, которыми мы, к сожалению, еще пользуемся. Как все произошло с этими процентами? Инженер Макашеев потребовал справку от своего секретаря, секретарь передал требование дальше — в соответствующий отдел, отдел — в подотдел, подотдел — в подоподотдел, и пошла писать губерния до той последней инстанции, которой надлежало эту справку изготовить. Затем бумажка стала совершать свой путь к Макашееву, а оттуда к Сазонову, и кончилось дело тем, что два и три десятых процента увеличились до двадцати трех процентов. Вот вам и не виноват инженер Макашеев.
Участники совещания зашумели, машинист Верейко сердито засмеялся, кто-то сзади сказал басом:
— Инженер Макашеев свои мешочные доходы, небось, поточнее считает. Там не ошибается.
— Два и три десятых, товарищ Сазонов, — повторил Дзержинский, — это несколько меняет картину, — не так ли? Так вот не лучше ли было бы вам, лично, без вашего «честного» Макашеева, без промежуточных отделов и подотделов, без всего того бюрократизма, который остался нам в наследство от департаментов и присутствий, затребовать эту справку лично и проверить ее лично, не полагаясь на Макашеева.
— Я не могу не доверять людям, товарищ нарком, — напряженно сказал Сазонов.
— Доверяйте, но не таким, как Макашеев. Надо знать, кому доверяешь!
Кровь отлила от лица Сазонова. Он опять долго молчал, потом с трудом собрался с мыслями и медленно стал отвечать на вопрос по поводу рационализации. Было видно, как дрожат у него руки, когда он перелистывал свой большой, старый, потертый блокнот. Машинист Верейко нагнулся к Дзержинскому и шепотом сказал:
— Словно бы напугался чего-то.
По поводу рационализации Сазонов говорил плохо и скучно. Видимо, он никак не мог сосредоточиться, и выходило так, что восьмичасовой рабочий день и рационализация трудно совместимы на транспорте. Кроме того, не хватает специалистов, особенно инженеров.
— Напоминаю! — с места сказал Дзержинский. — Восьмичасовой рабочий день должен дать увеличение производительности труда, а не наоборот. Люди теперь работают не на хозяина, а на себя. Советская власть — это власть рабочих и крестьян, власть народа, и не понимать этого может только не наш человек.
Сазонов дрожащей рукой наливал в стакан воду.
— А, ей же богу, у него температура повышенная! — сказал Верейко.. — Здорово так говорил, а теперь нивесть чего болтает. Испанка, может, или сыпняк начинается. Меня, когда тиф начинался, двое сынов держали и племянник. Бежать хотел! Или...
Верейко внимательно посмотрел на Дзержинского: