Он принял душ, оделся и позавтракал, попеняв было себе за то, что не попросил Хрунова купить в городе что-нибудь из еды, и тут же подумал, что, возможно, сегодня же и уедет отсюда, и еды сможет купить сам. Он не совсем представлял себе, что здесь делать.
Он походил некоторое время по гулким от пустоты этажам главного корпуса, однако все двери были заперты, и он спустился вниз.
В вестибюле, на диване для посетителей возле входа лежали две обещанные Хруновым удочки в брезентовом чехле и брезентовая сумка, в котором оказались складной табурет с брезентовым же сидением, жестяная банка, видимо, с наживкой и два бутерброда с ветчиной, тщательно завёрнутые в газету. Поколебавшись секунду, Олев взял удочки, повесил на плечо сумку и вышел на крыльцо, заперев за собой двери.
Овчарка не появлялась.
Он постоял некоторое время на лестнице.
На небе что-то затевалось. Быстро, Олеву даже подумалось – суетливо, пробегали менявшиеся на глазах облака, хотя внизу по-прежнему не было никакого шевеления воздуха. Давила духота, и он подумал, что, скорее всего, к вечеру, а может, и к обеду соберётся гроза.
Он спустился с лестницы и мимо посадочных полей пошёл в сторону речки.
Олев ходил этой дорогой сотни раз, однако сейчас тропка едва угадывалась в высокой траве.
Проходя мимо ангаров, он случайно взглянул в их сторону и увидел, что ворота ближнего ангара приоткрыты.
"Хрунов ещё здесь?"
Он подошёл к ангару и заглянул. В ангаре никого не было, лишь поблескивали в свете, падавшем из открытых ворот, бока капсул.
– Николай Карпович! – крикнул Олев, но ему не ответили.
Он пошёл к соседнему ангару, но ворота того были заперты.
Олев в растерянности оглянулся, и заметил стоявшую вдалеке за посадочным полем овчарку, которая смотрела в его сторону. Хрунова по-прежнему не было видно, и тут Олев вспомнил, что и машины, которую Хрунов оставил вчера возле лестницы и, скорее всего, делал так всегда, тоже не было.
"Да нет, всё-таки уехал… – подумал Олев. – А как же ангар?"
Сердце его вдруг гулко бухнуло от невнятного ещё предчувствия.
Был открытый ангар, и была в доступе капсула – его капсула, та, которой плевать на все кодовые замки! В этом должен был быть какой-то смысл…
Олев опустился на бетон прямо возле ангара, привалившись к воротам.
"А ведь на исследовательской в хороший день "голландца" достать можно…" – как-то сама собой пришла мысль. Будучи наблюдателем, он десятки раз проделывал это на своей, той самой, что сейчас стояла за спиной, капсуле.
Его охватила внутренняя глухота…
Когда-то он считал, что Канал умер или ушёл, что для него, в сущности, было одним и тем же, потому что, как ему казалось, Канал, если ушёл, то навсегда. Позже, когда он начал встречать в Канале "голландца", у него появилась надежда, что всё ещё можно исправить, и узнать, что для этого надо сделать, можно, только перехватив "голландца". Ничего другого живого в Канале попросту не осталось, больше узнавать было не у кого, "голландец" этот был единственной и, наверно, последней надеждой. Казалось, что если Олев его отловит, то это сможет вернуть уходящий куда-то Канал, раскрутить его вновь, наполнить движением, вечно убегающим от понимания человеческого разума, а значит, вечно живым. Для Олева в этом "голландце" был скрыт ключ ко всему. Иногда в снах "голландец" представлялся ему в виде рычага, надавив на который можно было сдвинуть громадную застывшую махину Канала. Но "голландец" появлялся редко и Олеву никак не удавалось его перехватить, а значит, безвозвратно уходило время…
Он сидел, не зная, на что решиться. В глубине охватившей его глухоты, подспудно, он знал, зрел какой-то ответ. В том, что всё сложилось так, а не иначе, должен был быть смысл, и надо было только уловить его… И появиться ли "голландец"?..
Он не знал, сколько просидел так. Когда он очнулся, солнце стояло уже высоко, а над Дальней рощей, на западе, поднималась по-летнему чёрная, клубящаяся и громадная, в полнеба, грозовая туча. Овчарка стояла на том же месте, не двигаясь, лишь поводя мордой от поднимавшейся тучи на Олева и обратно.
Олев вывел послушную малейшему его движению капсулу на стартовую площадку, открыл люк и забрался внутрь.
Он несколько минут просидел, привыкая к старому окружению. Его даже позабавила некоторая нелепость "привыкания к старому", однако он подумал, что, пожалуй, человек, долго пролежавший в госпитале, может, возвратившись домой, потратить несколько минут, чтобы привыкнуть к своим старым тапочкам. Вообще, им овладело лёгкое лихорадочное, почти радостное возбуждение отчасти от очевидной незаконности того, что он делал, отчасти от возможности поднять свою старую капсулу, и он готов был острить даже с самим собой.