— Значит, я знаю лишь то, что я ничего не знаю?
— Я скажу иначе, — возразил бы философ, — а именно: я знаю, чего я не могу узнать, но знаю также и то, что могу знать. Я ставлю границы для наших органов чувств, рассудка и разума, с тем чтобы не переступать эти границы, за которыми все наши суждения гроша ломаного не стоят. Впрочем, для точности: не я лично ставлю эти границы. Я их лишь обнаруживаю, исследуя способности нашего познания. Действительные границы нашему познанию ставит наш разум. Мы ставим вопросы и пытаемся на них ответить. Где искать эти ответы? Нельзя утверждать, что в наших понятиях, в наших мыслях есть нечто такое, что свойственно действительным вещам. У нашего разума нет возможности проникнуть в сущность вещей, минуя чувственный опыт. Чувственные представления составляют содержание наших мыслей. И в то же время чувственные представления не обладают признаками необходимости и всеобщности, каковыми обладают наши суждения. Это заметил еще Лейбниц. Сколько бы чувства ни убеждали нас в том, что вода при комнатной температуре находится в жидком состоянии, мы не можем только на этом основании утверждать, что так будет всегда и с любой водой. Чувства говорят нам: вот это происходит только с этой вещью и только в данное время, и ничего больше. А суждению «вода при комнатной температуре находится в жидком состоянии» присущи необходимость и всеобщность. Короче говоря, в суждении мы обнаруживаем необходимую и всеобщую связь. И вот я утверждаю: умение устанавливать необходимые и всеобщие связи есть способность самого рассудка. Но осмыслить можно только то, что мы чувствуем, ощущаем. Только в этом случае мысль становится знанием. Конечно, мы можем осмыслить и то, чего никогда не видели, не слышали, не осязали. Но это ничего не прибавляет к нашим знаниям. Поэтому не могут быть объектами научного познания душа, бог и находящийся за пределами нашей чувственности мир. И по этой же причине не может быть «науки о душе», «науки о мире», «науки о боге». Существование понятий «душа», «бог», «мир как целое» не говорит о том, что этим понятиям что-то соответствует в действительности.
— Стало быть, доказательство существования бога Декартом ошибочно?
— Старания и труды, затраченные Декартом на доказательство бытия высшей сущности, потеряны даром. Все наши попытки выйти за пределы чувственного опыта напрасны. Но человеческий разум имеет естественную склонность переходить эту границу, чтобы обнаружить высшее и необходимое единство всей реальности. Эта идея задана нам природой нашего разума. Допущение божества в идее приводит все наши знания к систематическому единству.
— Странно. Итак, бог, подобно бабочке, влетел в открытое окошко на свет разума?
— Вы вольны выражать свои мысли в той форме, в какой находите нужным это делать, но я действительно ограничил знание, чтобы освободить место вере. Я преследовал этим две цели: во-первых, стремился уберечь действительное, опытное знание от умозрительных суждений, доказать, что источником научных знаний не могут быть божественные откровения и логические построения, которые не основаны на опытных данных; и во-вторых, стремился оставить бога как источник веры в высшее единство, в высший нравственный закон воли. Человек не может черпать эту веру и выводить ее из явлений чувственного мира, где все подчинено причинности и где человек, как явление этого мира, несвободен. Он должен черпать ее в мире внечувственном, свободном, самого себя причислять к этому миру и соблюдать его законы, относясь к ним с величайшим уважением. Он должен видеть свою высшую цель.
— Какова же эта цель?
— Цель человека в нем самом. Он сам для себя цель. Разум его диктует законы миру, но он дает также и высший закон, который поднимает человека над миром, делает его свободным: «Поступай так, чтобы максима твоего поступка могла стать всеобщим законом». Этот закон есть требование, есть долг и в то же время условие, выполняя которое человек сохраняет свое достоинство, является личностью, но он не панацея от всех бед и не принцип всеобщего счастья. Это всего лишь нравственный закон для оценки поступков.
— Максима поступка? А что это?
— Я утверждаю, что только тогда поступок является нравственным, когда он может стать законом для всех. Этот закон не может быть выведен из чувственного мира, как полагал Эпикур, и поэтому он не является законом всеобщего счастья. Счастье есть идеал не разума, а воображения. Желание такого счастья побуждает нас в той или иной мере пользоваться другим человеком как средством для достижения счастья и поэтому таит в себе источник зла и посягательств на человеческое достоинство, на личность. А не может быть ничего более ужасного, чем то, что действия человека должны быть подчинены воле другого. Человек, посягнувший на достоинство другого человека, теряет свое достоинство. И разве вам никогда не приходилось замечать, как мучительна и невосполнима эта потеря? Разве не случается в жизни так, что даже умеренно честный человек отказывается от вообще-то невинной лжи, благодаря которой он мог бы или сам выпутаться из трудного положения, или принести пользу другому, только потому, чтобы не стыдиться себя? Не поддерживает ли честного человека в огромном несчастье сознание, что он сохранил свое достоинство, отказавшись от лжи? И тут легко заметить: это результат уважения не к жизни, а к чему-то совершенно другому, в сравнении и сопоставлении с чем жизнь со всеми ее удовольствиями не имеет никакого значения. Человек, сохраняя достоинство, готов потерять все. Даже жизнь. И вот я говорю: человек живет и действует из чувства долга, а не потому, что находит какое-то удовольствие в жизни. Ни удовольствие, ни неудовольствие не могут быть критерием нравственности. Таким критерием может быть только то, что возвышает человека над самим собой, над чувственностью. Счастливый человек, пожалуй, не думает об этом. В счастливой душе разум дремлет на мягком ложе сладких и обманчивых грез. Но страдания преодолеваются только разумом…