Молодой человек удалился с ангельской улыбкой. Я же чуть не опоздал на поезд.
Фрагменты этой истории были cantabile [Напевно (итал.)] исполнены молодым человеком на одном из вечеров союза. Бог знает, кто сочинил ему музыку. Господин Баум, знаменосец, пропел их потом детям, и дети насвистывают теперь некоторые мелодии.
НИЩИЙ И ГОРДАЯ ДЕВУШКА
Случилось так, что мы - господин учитель и я - оказались свидетелями следующего маленького происшествия. У нас на кромке леса иногда стоит один старый нищий. В тот день он тоже был там, выглядел еще беднее и плачевнее, чем когда-либо, и благодаря жалкой мимикрии почти сливался с прогнившими планками дощатого забора, к которому он прислонился. И тут мы увидели, как совсем маленькая девочка подбежала к нему, чтобы дать мелкую монетку. В этом, конечно, не было ничего особенного - поразительно было, как она это сделала. Она сделала замечательно милый книксен, затем быстро, словно боясь, что кто-нибудь увидит, протянула старику свое подаяние, присела еще раз и стремглав убежала. Но оба книксена были достойны по меньшей мере кайзера это-то и рассердило больше всего госполина учителя. Он тут же решительно направился к нищему, вероятно, чтобы прогнать его прочь, ведь он, как известно, состоит в правлении общества вспомоществования бедным и потому питает особую неприязнь к уличным попрошайкам.
- Мы помогаем людям, можно даже сказать, обеспечиваем их, -- кипятился он, не обращая внимания на мои попытки удержать его. - И если они после этого еще и попрошайничают на улицах, то это... это просто вызывающе.
- Уважаемый господин учитель, - я старался его утихомирить, но он все еще волок меня к лесу. - Уважаемый господин учитель, - не отставал я, - мне нужно рассказать Вам одну историю.
- Так спешно? - спросил он ядовито. Но я говорил серьезно.
- Да, именно сейчас, пока Вы не забыли, что мы только что случайно увидели.
Но после моей последней истории учитель мне не верил. Я прочитал это на его лице и поспешил его успокоить:
- Не о Господе Боге, вовсе нет. О Господе Боге не будет ни слова. Это нечто историческое.
Моя уловка удалась. Стоит лишь произнести слово "исторический", как тут же любой учитель навострит уши, потому что все историческое чрезвычайно почтенно, недвусмысленно, а зачастую и поучительно. Я увидел, что господин учитель протирает очки - знак того, что сила зрения переместилась в уши, - и воспользовался этим благоприятным моментом, чтобы начать:
- Это было во Флоренции. Лоренцо де Медичи, молодой тогда еще не суверен, только что сочинил свое стихотворение "Trionfo di Bacco ed Arianna" ["Триумф Вакха и Ариадны" (итал.)], и об этом уже заговорили во всех садах. Песни были тогда живые. Из темноты, что наполняет поэта, они всходили в голоса и бесстрашно отправлялись в них, словно в серебряных ладьях, в неизведанное. Поэт начинал песню, и все, кто ее пел, завершали ее. В "Trionfo", как почти во всех песнях того времени, прославляется жизнь, эта скрипка со сверкающими певучими струнами и вибрирующей тьмой под ними гулом крови. Ее строфы разной величины поднимаются к безудержному ликованию, но там, где оно уже перехватывает дыхание, каждый раз вступает короткий простой припев, который с головокружительной высоты склоняется вниз и словно бы закрывает глаза, напуганный бездной. Он звучит так:
Как юность цветущая радует глаз,
Но как она быстро уходит от нас!
Коль любишь веселье, будь весел сейчас:
Надежда обманет, так было не раз.
Удивительно ли, что всеми, кто пел эту песню, тотчас овладевала жажда утех и наслаждений и стремление взгромоздить их все на сегодняшний день единственный твердый утес, на котором только и имеет смысл что-либо отроить? Так, между прочим, можно объяснить обилие человеческих фигур на полотнах флорентийских художников, которые старались соединить в одной картине всех их властителей, дам и друзей, ведь писали тогда подолгу, и кто мог знать, будут ли они к следующей картине столь же молоды, своеобразны и дружны. Всего более этот дух не-терпения сказывался, конечно, у юношей. Самые блистательные из них сидели однажды после пирушки на террасе Палаццо Строцци и беседовали о карнавале, который вот-вот должен был начаться у церкви Санта Кроче. Несколько поодаль, в лоджии, стоял Палла дельи Альбицци со своим другом Томазо, художником. Было видно, что они со все возрастающим волнением спорили о чем-то, пока Томазо вдруг не воскликнул: "Этого ты не сделаешь, бьюсь об заклад, этого ты не сделаешь!" Все повернулись в их сторону. "О чем это вы?" - поинтересовался Гаэтано Строцци и с несколькими приятелями подошел ближе. Томазо пояснил: "Палла собирается на празднике пасть на колени перед Беатриче Альтикиери, этой гордячкой, и молить, чтобы она позволила ему поцеловать пыльный край ее платья". Все засмеялись, а Леонардо из дома Рикарди заметил: "Палла еще хорошенько об этом подумает; уж он-то знает, что самые красивые девушки приберегают для него такую улыбку, какой никому больше от них не добиться". И еще один юноша прибавил: "А Беатриче так молода, ее девичьи губы слишком еще жестки, чтобы улыбаться. Поэтому она кажется такой гордой". - "Нет, - вспылил Палла дельи Альбицци, - она на самом деле горда, ее молодость тут ни при чем! Она горда, как камень в руках Микеланджело, горда, как цветок на образе Марии, горда, как луч солнца, идущий сквозь диаманты..." Гаэтано Строцци прервал его строгим тоном: "А ты, Палла, ты сам разве не горд? Послушать тебя, так кажется, будто ты готов встать вместе с попрошайками, что собираются к вечерне во дворе Сантиссима Аннуциата и ждут, чтобы Беатриче, не взглянув на них, подала им сольдо". "Я сделаю и это тоже!" - крикнул Палла, сверкнув глазами, протиснулся, расталкивая друзей, к лестнице и убежал. Томазо хотел было броситься за ним, но Строцци удержал его. "Не нужно, - сказал он, - ему теперь лучше побыть одному, так он быстрее образумится". Вскоре молодые люди разошлись по окрестным садам.
В этот вечер, как и всегда, около двух десятков нищих ждали возле Сантиссима Аннуциата начала вечерни. Беатриче, знавшая всех их по именам, а временами даже заходившая в их убогие лачуги, что в Порто Сан Никколо, чтобы навестить их детей и больных, проходя на службу, всегда раздавала им мелкие серебряные монеты. На этот раз она немного задерживалась; уже отзвонили колокола, и только невесомые нити их звона висели еще, протянувшись от башни к башне, над сумерками. Бедняки все больше беспокоились - еще и потому, что какой-то новый, неизвестный нищий проскользнул в темноте в церковные ворота; ревнивцы хотели уже было прогнать его, когда водворе появилась юная девушка в черном, почти монашеском платье и, удерживаемая своей добротой, стала переходить от одного к другому, вынимая свои маленькие дары из кошеля, который несла за ней одна из сопровождающих ее дам. Нищие разом пали на колени, заголосили и потянулись к шлейфу незатейливого платья их благодетельницы, чтобы прикоснуться к нему своими сморщенными пальцами или поцеловать своими мокрыми трясущимися губами хотя бы последнюю его оборку. Беатриче не пропустила ни одного из них; все давно ей знакомые бедняки были сегодня в сборе. Но тут она заметила в тени под воротами еще одну, неизвестную фигуру в лохмотьях и испугалась. Всех ее бедняков она знала наперечет еще ребенком, и одаривать их стало для нее чем-то само собой разумеющимся, так же, как, скажем, погружать пальцы в мраморные чаши со святой водой, что стоят у входа в церковь. Но ей никогда не приходило в голову, что есть еще чужие нищие; и разве вправе, - думала она теперь в смятении, - подавать им тот, кто не заслужил их доверия хотя бы знанием об их нужде? Протянуть милостыню незнакомцу - разве не было бы это неслыханным высокомерием? - Взволнованная борьбой этих смутных чувств, девушка прошла мимо нового нищего, как будто не заметив его, и скрылась в прохладном полумраке под высокими сводами церкви. Но когда началась служба, молитвы не шли ей на ум. Ее охватил страх, что после вечерни она уже не найдет этого бедняка перед церковью и так ничего и не сделает, чтобы смягчить его нужду, тогда как близится ночь, которая усугубляет любую бедность, беспомощность и печаль. Она кивнула даме, у которой был кошель, и вместе с ней направилась к выходу. Двор тем временем опустел, но чужак все еще стоял там, прислонясь к колонне и словно бы прислушиваясь к песнопениям, доносившимся, казалось, не из церкви, а откуда-то издалека, быть может, с самого неба. Его лицо почти полностью скрывал капюшон, как это бывает у прокаженных, которые лишь тогда обнажают свои безобразные язвы, когда кто-то стоит поблизости от них и они рассчитывают, что отвращение и сострадание в равной мере выскажутся в их пользу. Беатриче помедлила. Она уже сама держала кошель в руках и видела, что в нем осталось лишь несколько мелких монет. Но решившись, она быстро шагнула к нищему и сказала колеблющимся, словно поющим голосом, не отрывая робкого взгляда от своих рук: "Не сердитесь, сударь... мне кажется... если я не обозналась, я перед Вами в долгу. Ваш отец, я думаю, это был он, сделал в нашем доме прекрасные перила, знаете, из кованого железа, которые украшают теперь нашу лестницу. А потом... зайдя в комнату, где он обычно работал... вот этот кошелек... должно быть... это он забыл его... конечно..." Но беспомощная ложь ее губ оказалась слишком тяжела для нее, так что она вдруг упала перед незнакомцем на колени. Она вложила парчовый кошель в его скрытые под плащом руки и прошептала: "Простите..."