Потом они молча вернулись к камню. Бурунц старательно укрепил веревку, привязав ее конец к ближайшему дереву. Свободный конец он сбросил в пропасть и, прижавшись к камню, заглянул вниз: длина веревки, пожалуй, была достаточной…
Не очень уверенно он приказал:
— Полезай… пока еще светло…
Норайр тоже заглянул в пропасть. Отрицательно покачал головой. В глазах его мелькнуло выражение испуга.
— Почему же ты не хочешь лезть? — с обидой спросил Бурунц, отлично понимая, что он не имеет права заставить мальчишку спуститься на дно ущелья.
— Как же, очень надо! — Норайр сплюнул и хрипло выругался.- Чтоб я еще сам против себя доставал… на свою шею… Такого постановления нету.
— А-а-а, все постановления знаешь! — с ненавистью воскликнул Бурунц.- Закоренелый ты!… Неисправимый!… Пропащий, сукин сын!… Твой отец умирал — надеялся, что ты человеком станешь… А от тебя, видать, хорошего ждать не приходится…
Он подергал веревку и, не зная, как теперь выйти из трудного положения, в которое сам себя поставил, еще раз спросил:
— Полезешь? Ты бросил, тебе и доставать…
— Еще чего! Смешно было бы…
— Так и не. надо! Я сам полезу.
Бурунц сказал это просто так, со злости. Понимал, что нужно.вызвать понятых и придать делу официальный характер. Но отступить теперь он не мог. Бросить веревку и уйти — это значило бы превратить себя в посмешище. Придется лезть. Такая уж у него работа. Раз на дне ущелья лежат доказательства преступления, надо добыть эти доказательства, черт бы их побрал!
Он стянул сапоги и босыми ногами полез на камень. Веревка была перекинута через гранитный выступ и висела в полутора — двух метрах от зубчатой стены ущелья.
Едва начав спуск, Бурунц понял, что совершил ошибку. Слишком уж он сегодня устал. Руки дрожали. Веревка резала ладони. Он захватывал босыми пальцами ног узлы на веревке и осторожно спускался, одолевая метр за метром. Теперь уж, конечно, возвращаться не стоило.
Подняв голову, он увидел Норайра. Мальчишка лежал, припав грудью к камню, и смотрел вниз, беззвучно шевеля губами. В его глазах Бурунц впервые заметил выражение беззащитности и злорадно подумал: «Уж три-то года мы тебе обеспечим, если не больше!»
Вниз он старался не смотреть. Самое плохое было бы, если б у него вдруг закружилась голова.
Первыми стали отказывать ладони. Он с огорчением взглянул на одну из них — кожа была сорвана до крови. «Как же выбираться обратно?» — с ужасом подумал он, но тут же отогнал эту мысль. Нога, не найдя узелка, повисла в воздухе. И он внезапно ощутил ненадежность веревки и огромную, все увеличивающуюся тяжесть своего усталого тела. Долго ли там еще до конца? Какую он все-таки затеял глупость! Взрослый, солидный человек… Ах как глупо и как стыдно! Неужто конец? Вот так и оборвется жизнь?
Но когда он, скользнув вниз сразу метров на восемь, нашел пальцами правой ноги узелок на веревке, то снова стал думать о Норайре: «Четыре, а то и пять лет дать ему, как рецидивисту! Вот что было бы хорошо!»
Наконец он решился взглянуть вниз и увидел, что висит над самой землей. Бросил веревку и на согнутых ногах — они отказывались разгибаться — прошел несколько шагов и сел на камень, с сожалением глядя на свои ободранные ладони.
Так сидел он минут пять или десять, совершенно потрясенный. Ему и вспоминать не хотелось о том, зачем он сюда спустился. Поток на дне ущелья свирепо ревел. Бурунц подумал, что, может быть, уже никогда не сумеет выбраться отсюда. Но он был человеком долга и потому поднялся и принялся делать свое дело.
Пройдя несколько шагов по берегу, он нашел между камнями рога, а чуть подальше козьи копыта. Копыт почему-то было только три, четвертое найти не удалось. Он привязал их к поясу. Потом закурил. Снова измерил взглядом глубину ущелья. Вот теперь ничего бы и не нужно, только заглянуть в будущее и узнать: придется ли добытым с таким трудом вещественным уликам лежать на столе у судьи или нет?
Постепенно к нему вернулось утраченное хладнокровие. Что бы ни случилось, он выберется наверх!
Степан Бурунц снял нижнюю рубаху, разодрал ее пополам и обвязал тряпками ладони. Теперь руки не будут так сильно страдать. Ну что ж, пора начинать подъем. Не надо только смотреть ни вверх, ни вниз. И он взялся обожженной ладонью за веревку…
На этот раз всю тяжесть тела держали его измученные руки. Он лез и лез вперед, пока не почувствовал, что больше нет сил. На секунду мелькнула мысль — спуститься на дно ущелья, а там будь что будет. Но он выругал себя и поднялся еще немного — до ближайшего узла на веревке. Опираясь на узел пальцами ноги, он висел над пропастью. Затем раскачался на своей веревке и когда подлетел к зазубренной стене ущелья, то ловко поставил ногу на выступ камня. В таком наклонном положении, держась руками за веревку и стоя одной ногой на камне, все же можно было, оказывается, отдыхать. И он отдыхал, стараясь не глядеть вниз.
Где-то далеко-далеко, за тридевять земель, была Аспрам и гнедой конь; когда-то давно-давно он убил медведя. Что еще ему понадобилось в жизни?
Он вспомнил о Норайре — виновнике всех несчастий- и почувствовал, что от злости тяжело застучало сердце. В ту же секунду нога сорвалась с выступа, и он завертелся над пропастью, вцепившись руками в спасительную веревку.
С тоской он взглянул наверх. Норайр, лежа на камне, что-то кричал ему, но слов нельзя было разобрать. С ужасом Бурунц увидел, что мальчишка возится у веревки и понял: это уже конец. Сейчас обрубит веревку. Такому подлецу это ничего не стоит. Потом он объяснит людям, что участковый уполномоченный сорвался в пропасть и погиб. Все равно — и так и так Норайра должны судить. Терять ему нечего.
И Бурунц с абсолютной ясностью представил себе то, что сейчас произойдет. Все, все было бы иначе, если бы он не отказался взять с собой кузнеца Саядяна.
Он не полез, а весь как-то рванулся вперед, с лихорадочной торопливостью работая руками и ногами. Веревка розовела от крови после каждого прикосновения его пальцев. Но боли он уже не чувствовал. Лез и, задыхаясь, бормотал: «Вот еще метр… еще! Вылезу, вылезу…» И в то же время он в любую секунду ждал предательского удара, ведь даже набухшие на его висках жилки, рвущееся из груди сердце, даже сочащиеся кровью пальцы — все в нем знало, что там, наверху, Норайр пилит веревку.
Внезапно веревка как-то странно дернулась. Замерев, Бурунц поднял глаза. Оказывается, он добрался уже до конца. Норайр не пилил веревку. Он вцепился в нее руками и дергал, пытаясь подтянуть поближе…
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Бурунц не сразу понял: «Спасен, спасен…» Уцепившись за веревку ногами, он на мгновение высвободил левую руку и показал Норайру вытащенные из пропасти копыта. Злорадно шепнул:
— Десять лет…
Теперь оставалось самое трудное — надо было вылезти на камень. Но без помощи со стороны этого не сделаешь…
Бурунц крикнул с намеренной грубостью, чтобы ошеломить мальчишку:
— А ну дай руку!
Еще секунда — и он вылез наверх. Обессиленный, растянулся на камне. Норайр сидел рядом и молча тащил из пропасти веревку.
Прошло немало времени, прежде чем Бурунц пришел в себя. Он натянул сапоги. Потопал ногами, восстанавливая кровообращение. Затем неторопливо принялся отвязывать от пояса копыта и рога.
Норайр безучастно сматывал в клубок веревку. Каждый занимался своим делом, не обращая на другого внимания. Но Бурунц, взглянув искоса, заметил, что у мальчишки на ладонях багровые полосы и свежие ссадины. Натер, когда пытался подтянуть веревку. Значит, надо так понимать, что он хотел спасти своего преследователя.
Сложив на землю трофеи, Бурунц снова сел на камень. В сущности, что случилось? Работник милиции заподозрил вора. Подвергая опасности жизнь, спустился, в пропасть. Вор — злобный, закоренелый, наглый — мог бы избавиться от врага, но не сделал этого. Наоборот, помог милиционеру, во вред себе. Ну что? Какое это имеет отношение к покраже козы? Уменьшается ли ответственность Норайра за воровство, в котором он теперь бесспорно уличен? Нет! Значит, придется составить протокол и пустить дело обычным порядком.