— Ты больше с ним не пойдешь! — зло приказал он,- Ясно?
— Ну, ясно. И не пойду. А почему?
— Без объяснений! Не пойдешь — и конец! Это я тебе говорю.
— Ну и все.- Дуся покорно кивнула.- Только что сн интересный человек — это правда. А танцевать-раз ты не соглашаешься, то и не буду.
— И точка! — сухо сказал Норайр — А какой он человек — не тебе судить.
Поставили новую пластинку. Размик снова разлетелся к Дусе. Норайр выступил вперед и заслонил девушку:
— Она больше а тобой не хочет…,
Размик внимательно, все с той же нагловатой улыбкой взглянул на него, потом на Дусю:
— А это пусть она сама выскажет.
Норайр упрямо отрезал:
— Я вместо нее говорю!
Вокруг них уже собирались любопытные. Но, к всеобщему удивлению, Размик только усмехнулся и оставил Дусю в покое.
Норайр не знал, что Бурунц поговорил о нем с колхозным секретарем комсомола Вазгеном. И потому особенно возгордился, когда Вазген предложил ему чаще бывать в клубе, вступить в какой-нибудь кружок. Норайр вступил сразу в три кружка: драматический, зоотехнический (чтобы лучше понимать серого коня) и физкультурный. Но Дуся осталась этим недовольна. Она требовала, чтобы он скорее поступил в вечернюю школу.
Она спорила с ним:
— Раз я тебя умнее, то ты должен слушаться…
— Почему это ты умнее? — независимо фыркал он.
— А я своим умом порешила сюда приехать и учиться, а тебя привезли.
— Кто это меня привез? — высокомерно осведомился Норайр.
— А милиция!
Но на Дусю он не обижался. Она могла говорить что угодно.
Его жизнь теперь была так полна, что хотелось поблагодарить Бурунца за все это. Но Бурунца он видел редко. И сразу сжимался, уходил в себя. Бурунц спрашивал: «Как работаешь?» Приказывал поскорее представить документы, необходимые для поступления в школу. Однажды поинтересовался: «В карты больше не играешь? Ты смотри у меня!» Еще спрашивал: «Как живешь? Хорошо тебя кормят?» Он устроил Норайра на жительство с полным питанием за сто пятьдесят рублей в месяц в семью старика молоканина. И больше с Бурунцем ни о чем говорить было невозможно.
Зато разговорам с Дусей не было конца. Ночами они долго ходили по селу и никак не могли расстаться. Дуся подарила ему фотокарточку: белобрысенькая девушка — на этот раз без платочка — напряженно-старательно глядит куда-то вдаль. Волосы завиты барашком. Это она сфотографировалась еще в городе. На обороте Норайр с удивлением прочитал: «Лишь благородный ум чтит образ благородный!» Такую надпись Дуся увидела в городе, в альбоме своей хозяйки. И спросила недоуменно: «Так пишут?» — «Пишут, когда любят»,- объяснила хозяйка.,
С тех пор Дуся только и думала, кому бы подарить свою карточку с такой надписью. Теперь она сказала:
— Мы с тобой, Норик, ни в чем хуже людей не будем.
Иногда она с сожалением укоряла:
— Вот только плохо, что всему тебя надо учить…
Как-то раз потребовала:
— Ты бы написал мне письмо…
— Зачем? — поразился Норайр.- Каждый день видимся.
— Нет-нет,- не сдавалась Дуся,- письмо надо. Ты же должен мне про свою любовь объяснить!
Норайр долго отнекивался. С возмущением спрашивал: «Да как его писать?» И все-таки согласился:
— Завтра принесу…
В это утро, проходя мимо него в цех, Дуся деловито шепнула:
— Написал?
Он вспыхнул и кивнул головой:
— Глину тебе принесу, тогда и дам…
И почти тут же — десяти минут не прошло — Ваник закричал на весь цех:
— Глядите, за нашим коногоном милиция явилась!
Дуся. вместе с другими рабочими бросилась к дверям и охнула. У ямы стоял незнакомый лейтенант милиции в сияющих сапогах. Он спрашивал, указывая пальцем на Норайра:
— Вот этот?
Председатель колхоза Галустян подтвердил:
— Этот.
— Давай со мной!
Побледневший Норайр держал серого коня за уздечку.
— Я же на работе,- пробормотал он.
— Подумаешь, незаменимый! — Лейтенант усмехнулся.- Возьмите у него лошадь.
Ваник услужливо выхватил у Норайра уздечку.
Потом Дуся увидела, как Норайр шагнул вперед, а лейтенант двинулся за ним, приказывая неприятным, скрипучим голосом:
— Направо… Налево…
Спустя несколько минут на заводе узнали, что этой ночью ограблена колхозная птицеферма.
Лейтенант Катарьян считал, что ему дано самое простое поручение: поговорить с Амо Вартаняном, затем съездить в Урулик и припереть к стене Степана Бурунца показаниями самого Норайра. Лейтенант ничего не имел против Бурунца. Но дело есть дело. И если Бурунц провинился — пусть отвечает!
Но Амо Вартанян старательно, хотя и не очень умело, изобразил на своем лице удивление:
— Нет, что еще за коза! Никакой пропажи не было…
Лейтенант не знал, что несколько дней назад к Вартаняну прибежал под вечер нежданный гость из соседнего села. А гость этот был Норайр.
«Амо,- сказал он,- я тебе должен сколько-то денег. За что должен — не спрашивай. Предположим, я у тебя купил какую-то вещь. Во сколько ты эту вещь ценишь?»
Амо Вартанян ничуть не удивился и ни о чем не спросил. Подумав, он ответил, что ценит эту вещь худо-бедно в четыреста рублей.
«Четыреста она не стоила, даже когда в расцвете силы находилась,- усмехнулся Норайр.- Настоящую цену определи!»
«Когда эта вещь была в расцвете своей силы и красоты,- с рассудительным терпением отвечал хозяин,- то от нее получался неплохой продукт…»
«Об этом забудь! Продукта нет. Сейчас ничего не осталось. Только память».
Этот резон показался Амо Вартаняну убедительным, и он стал осторожно сбавлять цену. Сошлись на двухстах пятидесяти рублях. Норайр обязался вносить по полсотни каждый месяц.
Расстались очень довольные друг другом.
«Значит, наши колхозники могут надеяться, что ты все же станешь человеком?» — осведомился Амо Вартанян.
«Надейтесь! — Норайр с достоинством прищурился.- Вы еще обо мне услышите».
Теперь Амо Вартаняну не было смысла возобновлять свое заявление против Норайра. Парень вину сознает, становится на ноги, трудится, а засудят — и денег не увидишь.
— Нет,- сказал он лейтенанту Катарьяну,- какая пропажа? Недоразумение… Была, правда, коза. Давно мыслилось, как бы ее продать…
Докладывая обо всем этом по телефону майору Габо Симоняну, лейтенант испросил разрешение на выезд домой. Но в голосе майора ему почудились какие-то недовольные нотки, и он рассудил, что на свой страх и риск съездит к Норайру и поговорит с ним. Может, и удастся что узнать.
Он прибыл в Урулик в то самое утро, когда обнаружилось, что ограблен птичник. Бурунц еще домой не вернулся. И весь розыск по этому делу лейтенант Катарьян взял в свои руки.
Собственно, настоящей птицефермы в колхозе еще не было. Прошлой весной правление решило, что настало время обзавестись птицей. Возможностей много, соблазняло и то, что в соседних колхозах несушки давали по полтораста яиц в год. Галустян — умный хозяин — прежде всего позаботился построить птичник. Размахнулись широко: за селом, на возвышении, вблизи ручья воздвигли курятник на шесть секций с двускатной крышей. По фасаду прорезали окна. Особенно постарались насчет оборудования: устроили гнезда для носки яиц, кормушки и поилки, даже песочные ванны для кур. Дед Семен, плотник, аккуратно и, кажется, несколько св^рх меры понаставил взлетных полочек у гнезд, поилок и кормушек.
А кур для начала приобрели немного — чуть поболее двухсот. И как раз заполнили одну секцию. Посоветовавшись, остановились на русской белой породе. Галустян хотел, чтобы колхозницы привыкли обращаться с птицей. На будущий год решено было заселить птичник полностью за счет своего приплода, а там построить еще несколько новых.
Этой ночью в верхнем конце села люди проснулись раньше времени. В окна стучала бабушка Сато.
— Вставайте! Проснитесь! Беда у нас!
Старуха работала на птицеферме. Ее послали туда потому, что всем было известно, какая она добросовестная. Как-то попросили ее вымыть полы в колхозной конторе. Бабка дождалась выходного дня, чтобы никто не мешал, и скребла доски с утра до вечера. Потом она вышла на крыльцо и принялась зазывать прохожих. Люди должны были убедиться, как чисто вымыто. Она объясняла: сначала надо поскрести ножом, после этого мыть простой тряпкой, затем мылом и опять насухо тряпкой. Весь следующий день она провела в конторе, допытываясь, довольны ли ее работой. И потом не раз выставляла на вид свою доблесть: «Была я вчера в соседнем селе — такие у них повсюду полы грязные…»