А. М. и Е. М. Костриковы
В ДОМЕ НА ПОЛСТОВАЛОВСКОЙ УЛИЦЕ
28(15) марта 1886 года в городе Уржуме родился Сергей Миронович Киров.
Здесь, в Уржуме, протекали первые годы его жизни-детские и юношеские годы. Здесь, в Уржуме, он начал свою первую революционную работу.
Отец наш, Мирон Иванович Костриков, происходил из крестьян Глазовского уезда. Мать, Екатерина Кузьминична, дочь крестьянина Уржумского уезда, еще в детстве переехала с родителями на жительство в Уржум. Отец матери, наш дедушка, Кузьма Николаевич Казанцев, занимался земледелием, но в поисках «счастья» выстроил в Уржуме на Полстоваловской улице дом и пускал за небольшую плату на ночлег приезжающих на базар крестьян. После смерти дедушки земля была сдана, так как обрабатывать ее стало некому.
Наш отец, Мирон Иванович, служил в то время в Уржумском лесничестве переписчиком, а потом лесником. Мать при жизни дедушки выполняла все сельскохозяйственные работы, а в свободное время шила одежду для семьи. Долго и упорно наш отец пытался побороть нужду, по все безуспешно. В поисках заработка, оставив семью, ушел Мирон Иванович на Урал да так и не вернулся, пропал там без вести.
Когда ушел отец из дома, мама, оставшись без всяких средств к существованию, пошла искать заработка у богатых людей города — шила на дому у них белье, стирала, мыла полы и т. д. Нас, ребят, мать на целый день оставляла одних.
С детства навсегда запомнилась такая картина. Во второй половине дома, по соседству с нами, жила семья Самарцевых. У них было четверо детей: два мальчика — Ваня и Саня и две девочки — Нюра и Катя. Мать Самарцевых тоже уходила на работу, запирая в квартире своих ребят. Нам было скучно. Для сообщения с соседними ребятами мы решили в стене над печкой проделать отверстие. Началась работа. Сначала отбили штукатурку, а затем продолбили стенку. Работа удалась на славу. Через отверстие не только можно было вести «переговоры», но даже просунуть руку. К вечеру, к приходу матерей, «сооружение» закладывалось тряпьем, валенками — словом, тем, что находилось под руками. Соседки, придя после работы замерзшие, усталые, ложились обе на свои печи и вели через стенку разговоры. Однажды, начав беседу, они очень удивились, почему звуки стали громче, слышнее. Наша проделка была раскрыта. Конечно, нас побранили. Но в дальнейшем и они остались довольны: в минуты отдыха через отверстие над печкой они вели беседы в зимние вечера.
От непосильной работы и простуды мама заболела туберкулезом и умерла в 1893 году, в тридцативосьмилетнем возрасте.
Сереже было тогда семь лет.
Ярко запомнились нам, ребятам, последние слова матери. Это было И декабря, рано утром. Маме стало плохо. Ухаживавшая за ней соседка Матрена крикнула нам:
— Ребята, мать умирает!
Мы все трое прыгнули с полатей, прибежали в кухню, к постели матери. Поднялся плач. Мать собрала последние силы, сказала нам:
— Живите хорошо, честно, работайте, авось найдутся добрые люди, помогут вам встать на ноги.
К вечеру она умерла.
В последний год перед смертью матери, когда она уже не могла вставать с постели, к нам пришла жить бабушка, мать отца, Меланья Авдеевна Кострикова.
Смолоду и до смерти безрадостной была жизнь бабушки. Оставшись круглой сиротой, она в раннем детстве отдана была на воспитание в бездетную семью. Шестнадцати лет выдали ее замуж в большую крестьянскую семью, в село Залазно бывшей Вятской губернии. Муж ее, Иван Пантелеевич Костриков, служил конторщиком у купца. С мужем Меланья Авдеевна прожила всего шесть лет. Его взяли на двадцать пять лет в солдаты и отправили на Кавказ. Прослужив шесть лет, Иван Пантелеевич не выдержал жестокого николаевского режима и умер на Кавказе в военном госпитале.
Бабушка Меланья Авдеевна пошла работать няней и так смолоду и до глубокой старости нянчила барских детей.
Теперь, после смерти матери, мы, сироты, оказались на попечении восьмидесятилетней бабушки Меланьи.
Бабушка была в отчаянии: что делать, как устроить жизнь, чтобы не послать нас «по миру», собирать куски хлеба.
Бабушка получала за умершего мужа-солдата пенсию — тридцать шесть рублей в год да один рубль семьдесят пять копеек квартирных. В доме сдали внаем две квартиры. Но средств к жизни не хватало.
Жили очень бедно, белый хлеб для нас в детстве был лакомством. Очень много хорошего для нас делали подруга мамы, квартирантка Устинья Степановна Самарцева, и соседка Евдокия Ивановна Домнина. То снабдят нас дровами, то принесут что-либо из пищи.
Была у нас коза Шимка. В летнее время она приносила нам много неприятностей: забегала на соседние крестьянские поля, ее забирали, и нередко Сергею приходилось ее разыскивать, а бабушке — расплачиваться за потраву.
Нередко в нашем доме проливались слезы из-за медного бака, в котором держали воду, и самовара. Бабушка не имела средств на уплату налогов. В дом приходил полицейский и за недоимки уносил и медный бак и самовар. Соседки помогали бабушке выкупать забранные вещи, но через некоторое время эта история слова повторялась.
Бабушка Меланья была добрая, но строгая. Она любила, чтобы мы, дети, приучались к работе. Всех нас она заставляла вязать чулки.
Но, бывало, стоит ей начать рассказывать нам сказки, и мы забывали обо всех ее строгостях. Рассказывать бабушка была мастерица. Больше всего любили мы сказку про сиротку.
Дом свой помним старым. В той половине дома, где мы жили, было три комнаты. Прихожая, в ней — полати, на которых мы в детстве спали, огромная русская печка, выходящая топкой в другую комнату — кухню. В прихожей, за печкой, стояли большая деревянная лохань, три скамьи, стол и висел жестяной умывальник. В кухне стояла кровать, на ней лежала больная мама, а потом спала бабушка. Здесь же был стол, за которым мы обедали, около печки — полка с кухонными принадлежностями, скамеечка для самовара и бак для воды. Третья комната называлась «горницей», в ней стояли два стола, покрытые чистыми скатертями, четыре стула и шкаф для посуды. На окнах — цветы: розовое дерево, фуксия, алой.
Нужда с каждым днем усиливалась. Бабушка плакала, ходила к бывшим своим «господам» просить совета, как ей быть, что предпринять. Сердобольные соседки советовали отдать всех троих в детский приют. Долго пришлось бабушке Меланье обивать пороги чиновников, кланяться членам благотворительного общества, просить их взять сирот в приют. «Благодетели» из благотворительного общества ставили одно препятствие за другим: «дом», бабушка-пенсионерка, коза Шимка и даже неподходящий возраст детей.
Наконец члены благотворительного общества решили принять одного Сергея. Ему шел восьмой год.
Тяжело было и бабушке и нам расставаться с Сергеем. Не хотелось Сергею уходить из дому. Он плакал, просил бабушку оставить его дома, говорил, что он будет работать и зарабатывать деньги. Но нужда брала свое. В канун ухода из дома Сергей с сестрой Анной долго не спали, он просил уговорить бабушку не отдавать его в приют. Нужда же заставляла бабушку выбирать из двух зол меньшее: или посылать нас собирать куски, или отдать хотя бы одного в приют.
На следующий день бабушка уговорила Сергея и отвела его в приют.
Приют находился на краю Воскресенской улицы, на крутом берегу реки Уржумки. Деревянный забор отгораживал приютский дом от остальных домов. Во дворе приюта находился деревянный сарай, который был приспособлен для театральных постановок и назывался «аудиторией». Иногда в «аудитории» местные любители ставили благотворительные спектакли.
Долго Сергей не мог привыкнуть к унылой приютской жизни. Его тянуло домой, на улицу, к товарищам. В приюте младшим ребятам играть можно было только во дворе, где не было тогда ни сада, ни травы. Со двора ребят без воспитателей не выпускали. Им не разрешалось бегать на реку купаться и на рыбалку.
Как в монастыре, утром, перед обедом и вечером всех ребят выстраивали в столовой, которая помещалась в подвале, перед длинным некрашеным столом на молитву. Каждую субботу, воскресенье и вообще в праздничные дни всех воспитанников приюта в обязательном порядке парами водили молиться в тюремную церковь. Здесь, в тюремной церкви, Сергей подолгу смотрел на заключенных и часто спрашивал: