Но они не спят. Они ждут ночи.
И она пришла. Друзья осторожно выбрались из сарая и отправились в свою «типографию».
Печатать решили в предбаннике. Завесили оконце, зажгли лампу, достали гектограф и начали работать.
…Сергей берет чистый лист бумаги и кладет на студенистую массу. Александр прокатывает лист самодельным деревянным валиком.
Потрескивает еле мерцающая семилинейная лампа. По стене и потолку движется огромная тень Александра. Поскрипывает на своей оси валик. Готово! Сергей осторожно отделяет первую листовку и подносит ее к лампе.
Перед ним на листке из ученической тетради — короткий текст. Буквы фиолетовые, слегка расплывшиеся, но прочесть можно все. Он кладет листовку на скамью. Рядом с ней ложится вторая, третья…
Гектограф спрятали на прежнее место. Туда же положили свернутые трубочкой чуть влажные листовки.
Уже засветлело небо на востоке, когда они отправились спать.
…По субботам Уржум жил особенной жизнью не только потому, что это был банный день, — к субботе из многих волостей уезда приезжали крестьяне на базар.
Базар размещался тогда близ внушительного здания собора (сейчас эту территорию занимает городской сад).
В субботу с утра площадь кишела народом, начинался бойкий и шумный торг.
Большинство крестьян приезжало еще в пятницу. В канун базара вечером площадь походила на табор.
В беспорядке там и сям стоят телеги с задранными вверх оглоблями. Возле каждой привязана лошадь. А в телегах или под ними улеглись коротать ночь приехавшие крестьяне.
Вот сюда и пришли поздней ночью Сергей с Александром. У каждого под рубашкой была небольшая пачка листовок.
Площадь спит. Похрустывают, жуя сено, лошади, из некоторых телег раздается громкий храп.
Это самый опасный момент в задуманном Сергеем деле. Проснется кто-нибудь, примет их за воров, поднимет шум, схватят — ив полицию…
Боясь разбудить спящих, они осторожно подходили к возам и рассовывали листовки под сено, между мешками, под армяки спящих крестьян.
Отсюда они пошли на одну из самых оживленных, ведущих в город дорог — на Малмыжский тракт. Отойдя подальше от города, разложили на дороге и по обочинам одну за другой оставшиеся листовки.
Уже к утру вернулись в город и, пробравшись в сарай, улеглись спать.
Утром эти белые листки с маленькой статьей из «Искры» должны были оказаться в руках проезжающих.
Но друзья не видели, как, проснувшись, крестьяне находили листовки в своих телегах, как подбирали их на Малмыжском тракте…
А. М. Самарцев
ДЕТСТВО В УРЖУМЕ
…С Костриковым мы жили в одном доме. Одну половину дома занимала наша семья, другую — семья Сережи. Сережа часто ночевал у нас. Вместе мы затевали игры в городки, прятки, лунки.
Сереже было семь лет, когда умерла его мать. Незадолго до этого пропал без вести и Сережин отец. Самой старшей в семье осталась десятилетняя Нюра. Тогда к ним переселилась бабушка, работавшая нянькой у владельца уржумской типографии Гросса. Семья осталась без всяких средств к существованию. Бабушка решила отдать Сережу в приют. Она обивала пороги благотворительного общества, умоляла председателя общества, акцизного надзирателя Польнера, «сделать такое одолжение» — принять Сережу в приют — и с большим трудом этого «одолжения» добилась.
Я часто бывал у Сережи в приюте на Скобе (ныне Советская улица). Сережа водил меня по огромной, похожей на казарму комнате, уставленной койками. «Вот моя кровать», — показал он на одну из них. Деревянный топчан, тощий матрац, серое казенное одеяло, бледные приютские ребята… Не сладко жилось Сереже у «благотворителей»! По праздникам Сережа приходил к нам. Только здесь он ел вволю и отдыхал по-настоящему.
Сережа поступил в приходское училище. После трехлетнего учения он перешел в городское училище, по окончании которого был направлен в Казанскую техническую школу.
На летние каникулы Сережа приезжал в Уржум. Мы дружили по-прежнему, спали на одной кровати, вместе купались в Уржумке. Остался в памяти рассказ Сережи о казанской опере, которой он восхищался. Часто, сидя на берегу Уржумки, Сережа пел приятным тенором отрывки из «Евгения Онегина» и «Пиковой дамы».
Три года проучился Сережа в Казани и каждое лето приезжал на родину. В те годы в Уржуме было много политических ссыльных. Мы с Сережей частенько заходили к ним. Особенно большим авторитетом пользовался у Сережи ссыльный петербургский студент Мавромати. Сережа часто беседовал с Мавромати; мы вместе пели «Варшавянку», «Марсельезу» и другие революционные песни. Мавромати давал Сереже читать «Искру», нелегальные брошюры, рассказывал нам о революционном движении в Питере… В 1904 году Сергей Костриков окончил Казанскую техническую школу и возвратился в Уржум механиком. Работы не было.
— Поедем, Шурка, в Сормово, — уговаривал меня Сережа, — там сильны революционные настроения рабочих.
Я познакомил Сережу со студентом Томского университета Ваней Никоновым, уроженцем Уржума, приезжавшим сюда на каникулы. Никонов посоветовал Сереже ехать в Томск.
— Найдешь какую-нибудь работу, наши студенты помогут сдать на аттестат зрелости…
Сережа согласился и осенью 1904 года уехал в Томск. Через два года я встретил в Уржуме Никонова.
— Ну, как Сережа, где он? — спросил я.
— Вместе сидели в Томске в тюрьме. Меня выпустили, а он все еще сидит за политическое выступление, — ответил Никонов.
После этого я надолго потерял Сережу из виду.
Е. Истомина
ЮНОШЕСКИЕ ГОДЫ
С Сережей Костриковым я много раз встречалась в семье моего деда, портного-ремесленника С. А. Морозова. С сыном деда, Володей, Сережа учился в городском училище. В семье деда Сережу и Володю называли в шутку изобретателями, так как они постоянно что-то мастерили и «изобретали».
— Избу мне не сожгите! — ласково ворчал дед.
— Что ты, что ты! Никогда этого не случится, — уверяли мальчики.
Помню, что-то такое они изобрели — ящик какой-то кубический, внутри которого под известным углом были поставлены стекла, а на дне лежал лист бумаги; откуда-то сбоку падал свет (вероятно, это было связано с изучением фотографии). Если накрыться чем-нибудь и смотреть в ящик сверху, видны были очертания предметов, находящихся против бокового отверстия. Я смотрю в этот ящик, а Сережа с нетерпением ждет, что я скажу. И вдруг Сережа громко, негодующе вскрикивает. Мы всё бросаем и смотрим на него. Сережа бледнеет и дрожит.
— Он упал… ушибся… и его же бьют!.. — с трудом произносит мальчик.
Оказывается, на дворе солдатской казармы, которая расположена была наискось от дома деда, проходили гимнастические упражнения солдат. Один из них сорвался с высокой трапеции и упал. Подбежавший фельдфебель ткнул расшибшегося солдата в зубы. Всю эту сцену Сережа увидел из окна.
В этот день он уже не интересовался больше своим «изобретением» и, посидев несколько минут, молчаливый и задумчивый ушел к себе в приют.
Приют помещался совсем близко от дома: стоило по диагонали пересечь плац, где происходило учение солдат, и окажешься в приютском дворе.
Дальше помню такой случай.
Мы стоим на крыльце дома. Начало осени. Улетают птицы на юг. Вдруг в осеннем воздухе слышится журавлиный крик — далеко в небе летят журавли.
— Эх, если бы и нам с ними! — страстно говорит Сережа.
— Не лучше ли с гусями, Сергей? — лукаво спрашивает моя бойкая подруга Маня П.
Сережа добродушно смеется.
Лететь с гусями Маня предложила потому, что тогда учащихся городского училища по двум буквам на гербе фуражки и на пряжке ремня — Г. У. (городское училище) — мы, гимназистки, дразнили «гусями уржумскими»…