Он узнал тюремные палаты тыловых военных госпиталей, пытки психиатрических экспертиз, утонченные издевательства над телом и духом, которые придумывали для него кадровые военно-тюремные эскулапы. Его морили голодом, давая только мясную пищу, которую он не ел, его привязывали на несколько суток к койке, и он гнил в собственных испражнениях. Но вывод был всегда один и тот же этот человек нормален, он не сектант, не революционер. Дело его обросло сотней протоколов и актов экспертиз, а бюрократы из военно-судебных учреждений все же не могли найти подходящей к случаю статьи закона.
Его освободил февраль, и он приплелся в бурлящий митингами Питер. Пробиваясь из задних рядов, он вылезал к трибуне. При виде его офицеры, адвокаты, студенты, кое-как договорив речи, ныряли в толпу, не будучи в состоянии выдержать взгляда безумных глаз. И тогда он медведем взбирался па трибуну, небритый, страшный; рваная шинель болталась на нем как на вешалке.
— Мучили! Убивали! Измывались! За что — доносились с трибуны нечленораздельные фразы. — За кого воюете, солдаты Кому верите Долой войну! Долой кровопийц офицеров!..
Но в Питере тоже была война. Рабочие, захватив власть, вышли к заставам охранять Петроград от казаков Краснова.
Он не понял, почему нужно воевать, если власть буржуев и офицеров уж свергнута; он сел на паровоз и поехал на юг.
С истоптанной душой, как побитая собака, приплелся он к родному двору. В деревне устраивалась новая жизнь; солдаты возвращались с фронта; волостное правление пригласило его писарем за харчи.
Вскоре пришли гайдамаки. Они хотели его мобилизовать, он наотрез отказался. Германцы сдали его немецкой комендатуре, там его тяжко избили шомполами. Впервые в жизни он оказал сопротивление, правда пассивное, — он бежал. Несколько недель скитался голодным бродягой по дорогам родного уезда. Его изловили петлюровцы. Он снова отказался воевать. Неграмотному петлюровскому атаману опасные его мысли показались… большевистскими. Его зашили в мешок и молотили цепами, отбив внутренности. Он сумел бежать и попал в лес к красным партизанам.
К нам пришел он из лесу уже командиром повстанческого полка. Авторитет его в массах был безграничен, партизаны слепо шли за ним в бой на смерть. О его личной храбрости ходили легенды. Но сам он никогда не стрелял, не рубил, не проливал крови. Он шел с непокрытой головой, с расстегнутым воротом впереди цепи, под пулями, не сгибаясь и не оглядываясь по сторонам. Чтобы занять чем-нибудь руки, он всегда брал с собой в бой зеленую веточку. И нежные листья мелькали перед глазами бойцов, как невиданное знамя.
Поведение его было нам непонятно, но по гем временам с авторитетом в массах приходилось считаться, как с непреложным законом. А партизаны готовы были за него любому выцарапать глаза.
— Ты же псих, — говорил ему вспыльчивый Котовский. — Чего ты придуриваешься! Мараться в крови не хочешь Да ты считал, сколько народу твои ребята вчера постреляли в бою!
Он улыбался застенчиво, но упрямо.
— Это дело совести! Моя совесть мне не позволяет… А так, скажи, разве ж плохо я полком командую..
В селе, где мы стояли, жила веселая девушка. Целыми днями она резвилась и пела, и в ее присутствии самые суровые лица становились приветливыми. Этой девушке, которая никому не отдавала предпочтения, понравился легендарный командир, боявшийся крови.
Долгими вечерами просиживали они вдвоем на крыльце. Он молчал упорно и безнадежно — вероятно, так много ужасного и отвратительного он видел в своей жизни, что мысль его уже не могла найти нужных ласковых или шуточных слов.
И только, когда мы уходили из этого села навсегда, он позволил себе при всех осторожно погладить веселую девушку по голове.
Девушка растерялась от этой неожиданной ласки. Она помотала головой и скорчила презрительную гримасу:
— И ты туда же Эх ты… вегетарьянец!
Кличка пристала к нему, несмотря на его необузданную храбрость, несмотря на громадный авторитет, которым он пользовался у партизан и командиров. И сколько раз впоследствии мне приходилось читать служебные записки вроде этой:
«Сообщите командиру дивизии, что конница Няги сегодня ночью снова попытается прорваться в Мясковку. В случае чего левый фланг прикроет Вегетарьянец…»
Однажды, придя по вызову на военный совет, он услышал в сенях, как командир бригады сказал раздраженно:
— Ну, где же этот Вегетарьянец! Долго мы его будем ждать?
Он очень уважал командира, знал, что обидное слово сказано в сердцах, что командир его любит и ценит его храбрость. Но кличка все же ожгла, как пощечина. Стиснув зубы он вошел в комнату и занял свое место как ни в чем не бывало. Молчалив он был в этот день больше, чем обычно.