— Кто такие будете — спросил Чабан хрипло. — Почему заходите в хату без спросу, — знаете военное положение?
— Ах, ты еще разговаривать, старый хрыч! — закричал бандит. — Эй, хлопцы, заходите в хату, будет тут чем поживиться…
Храп на полу прекратился. Сверкающими детскими глазами Колька смотрел на ноги вошедших в комнату людей. Потом, быстро затянув пояс и сунув шапку в зубы, он прополз на животе под скамьей и юркнул в сени, не произведя ни одного шороха.
В хате были дети и женщины — бандиты медлили открыть огонь. Подняв на уровень лица зажатый в кулак парабеллум, фуражир Чабан отступал к выходной двери. Ударив ближнего бандита ногой в живот, он выскочил в сени и захлопнул за собой дверь.
Двор был оцеплен, бандитов было человек тридцать, прибыли они на подводах и на конях — видимо, кого-то за ними послали в лес, и фуражир Чабан, остановившись на секунду у порога, глубоко втянул в себя воздух.
Соотношение сил было настолько неравное, что помышлять о борьбе было немыслимо. Быть может, Дмитрий Чабан вспомнил в эту минуту трех убитых сыновей, брошенную семью и сожженную хату на берегу Днестра… Он тронул левой рукой маленькую красную звездочку, сверкавшую на бараньей шапке, и решил, что бежать он не будет. Медленно двигая ногами, он вошел в раскрытые двери сарая, поднялся по внутренней лестнице на чердак и, захлопнув за собой трап, завалил его тяжелой бороной. Потом он лег на сено возле окна, вынул шашку, положил ее рядом с собой и, взяв в руки пистолет, выглянул наружу.
Бандиты на дворе совещались. Самый большой и толстый, по-видимому начальник, громко спорил, размахивая руками, но смысл его слов не доходил до Чабана. Тут он впервые вспомнил про Кольку довольная отцовская улыбка на миг озарила его лицо, и он с облегчением подумал, что маленький горнист, наверное, бежит где-нибудь по дороге во все лопатки к своим, чтобы предупредить о нападении. Фуражир поднял пистолет на уровень глаз, долго по-старчески прицеливался и выстрелил.
Бандитский начальник упал, и вооруженные люди встретили этот первый выстрел ревом бешенства. В одну секунду двор опустел. Бандиты залегли кругом, укрывшись под телегами, за выступами амбаров, в тени, и приготовились к осаде. Так начался последний бой Дмитрия Чабана.
К четырем часам утра у фуражира в парабеллуме осталось пять патронов. У него были простре-лены щека и левое плечо, все лицо было залито кровью. Но ни одного бандита ближе чем на десять шагов к сеновалу он не допустил.
Хутор, разбуженный ночной перестрелкой, не спал. За оградой, тихо переговариваясь, толпились бородатые мужики; во всех хатах горел огонь, и десятки людей наблюдали за тем, как тридцать человек убивают одного.
Крепко зажав в кулаке пистолет, упершись раненым плечом в ножны шашки, фуражир Чабан пристально глядел во двор, и в его глазах светилась нечеловеческая ненависть приговоренного к смерти.
Когда пропели третьи петухи, бандиты перешли в общее наступление. Они вынесли из хаты все имущество и вывели плачущих и упирающихся хозяев. Потом кто-то из них принес с огорода охапку соломы, и где-то в тающей темноте чиркнула спичка.
Когда по нижним балкам сарая затрещал огонь, фуражир Чабан спокойно понюхал воздух, пахнущий дымом, потом, высунувшись всем корпусом в окно, выстрелил последние патроны. Еще несколько бандитов упало, и Чабан, подкараулив одного из поджигателей, пустил ему в голову пустой парабеллум.
На сеновале становилось жарко. И когда взошло солнце, соломенная крыша вспыхнула веселым костром, озарив огненным светом весь двор и толпу крестьян за изгородью. В ту минуту, когда где-то треснула подгоревшая балка и весь амбар наклонился набок, фуражир Чабан взял шашку в руки и, спрыгнув во двор, закричал «ура». Весь вид его был настолько страшен, что бандиты не сразу решились на него наброситься. Гимнастерка на спине тлела и дымилась. Лицо Чабана было перепачкано в саже и крови, левая рука повисла плетью, и только правая была высоко поднята над головой, поддерживая шашку для последней защиты.
Когда изрешеченный пулями Чабан в изнеможении прислонился к изгороди и зарубленный им бандит, корчась, откатился в сторону, старый фуражир последний раз в жизни увидал незабываемое зрелище конницы, идущей в атаку.
Из леса вниз по косогору карьером шел эскадрон. Впереди всех на низкорослом сером жеребце летел Колька-горнист, и боевые звуки атаки прозвучали в ушах фуражира дивной музыкой. В ореоле вертящегося с быстротой мельницы тяжелого польского палаша мелькнуло на миг знакомое чернобровое лицо командира второго эскадрона Алешки Ткаченко. Лицо Ткаченко было залито слезами он всегда в бою плакал от бешенства. В последний раз взглянув на красный значок эскадрона, фуражир Чабан, захрипев, повалился спиной на изгородь…