— Это нехорошо, — сказал комиссар, — ты же член партии. Ты веришь в бога Я об этом не слыхал.
Черекан криво усмехнулся.
— Я-то не верю, да вот как с невестой быть… Не увозить же ее насильно.
— Нет, увозить вовсе не годится, — согласился комиссар и прибавил довольно неуверенно, — надо перевоспитать невесту. Ты человек очень сильной воли, должен взять ее в руки.
— Невеста что, невеста, может, и согласилась бы, а вот родители…
— И родителей перевоспитать, — сказал комиссар еще более неуверенно.
— Нет, их не перевоспитать, — ответил Черекан, — это гады; ты б поглядел на них, толстобрюхих!
— А что, уж так приспичило жениться Другой невесты не найдешь, что ли?
Черекан молчал.
— Ты с Котовским говорил — спросил комиссар. — Как он?
— Про церковь я ничего не сказал, скажи уж ему ты сам, мне стыдно.
— Стыдно — переспросил комиссар. — А ты что сам-то думаешь об этом деле?
— Я думаю, — ответил Черекан глухо, но очень твердо, — я думаю, что партия мне простит.
Комиссар поднял голову и посмотрел эскадронному прямо в глаза. Глаза были черные, бездонные, обычно неподвижные, как потухший уголь, они отливали сейчас холодным блеском металла. Нет, в таких глазах ничего не прочтешь, да и смотреть в них даже как-то неприятно.
Комиссар вздохнул.
— Ну, что же, Черекан, — сказал он, — ступай, можешь считать, что согласовано. Но на ячейке опосля все равно придется ставить вопрос — дадим тебе вздрючку.
Вечером жених и невеста, как требовал этого обычай, пришли с визитом к командиру бригады в поповский дом. Котовский в соседней комнате нагишом делал вечернюю гимнастику. Постелив на полу чистое и даже слегка накрахмаленное голубое тканьевое одеяло, которое хозяйка запрятала было подальше от беды на шкаф, он выделывал такие диковинные движения, что попадья, следившая за ним в замочную скважину, решила, что постоялец ее чином никак не ниже антихриста.
Когда командиру бригады доложили о визите, он поспешно натянул на потное тело брюки и гимнастерку и вышел босой в столовую. Невеста, застыдившись, протянула ему твердую и прямую, как весло, руку; Котовский, широко улыбнувшись, крепко пожал ее и сразу же напугал невесту громадностью своего тела.
— Ну что же, может, молочка выпьете, барышня— сказал Котовский приветливо, усаживаясь на скамью. — Больше угощать нечем.
— Спасибо, мы не пьем, — ответила невеста, — мы уже обедали.
Невыносимый ее акцент, одновременно крикливый и певучий, подействовал на Котовского так, что у него зазвенело в ушах и даже вспотели брови. Но командир бригады до тонкостей знал этикет деревенской салонной галантности, и потому он продолжал говорить как ни в чем не бывало.
— Ну и красавица же у тебя, Черекан, невеста, просто загляденье. Самая красивая женщина будет у нас в бригаде.
Невеста снова бурно застыдилась, в то время как Черекан спокойно сидел, положив смуглые руки на эфес шашки, прямой как столб, безразличный и холодный ко всему.
Сидевший на подоконнике с газетой в руках адъютант первого полка скосил в сторону невесты любопытный глаз. Он считал свою жену первой красавицей в бригаде, но промолчал, решив предоставить разрешение этого щекотливого вопроса ходу времени и общественному мнению. Невеста Черекана была свежей пухленькой блондинкой с румянцем во всю щеку, со вздернутым носиком и почти без бровей; в общем же она была премиленькой.
Котовский встал и, зевнув, начал прощаться. Аудиенция окончилась. Невеста снова протянула негнущуюся руку. Черекан вытянулся и сдвинул каблуки; затем жених и невеста ушли.
Командир бригады подошел к окну, отодвинул занавеску и долго смотрел им вслед, положив живот на подоконник.
— Да-а, — сказал он, когда они, наконец, скрылись за воротами, — ну и пигалица! И на ходу вертит задом, как завхозова серая кобыла, ей-богу. Повенчали черта с младенцем. А парень-то каков! Орел! И чего только баба не сделает с человеком!
Потом командир бригады стянул с себя прилипшую к телу гимнастерку, толкнул волосатой грудью дверь и пошел во двор, к колодцу, окатываться…
Свадьба должна была состояться на другой день, под вечер. Бойцы решили бойкотировать церковь и явиться прямо к свадебному обеду. Черекан невозмутимо принял этот тяжкий удар, ибо решил, что ребята, в сущности, правы. В этом суровом сердце была, безусловно, очень большая нежность к своему делу, к бригаде, к эскадрону. Только Черекан эти чувства, которые он, быть может, считал самыми дорогими для себя, ревниво таил.