От грозной командирской речи бойцы присмирели. Уже высоко в небе стояло жаркое июльское солнце, в экономии стучала молотилка, пели петухи. Невидимые в пшенице, звенели жаворонки.
— Братва, — продолжал командир, и голос его стал задушевным, — я сам человек, как и вы. Еще раз предупреждаю после не обижайся. Которые любят на баб наскакивать, которому сукину сыну без вина в глотку жратва не лезет, запомни гляди в оба за собой, гляди за товарищем, береги славное наше знамя!
После этого командир вытер рот рукавом и приказал идти занимать город. Прозвучала команда, хор трубачей грянул залихватский кавалерийский марш, взводы построились по шесть, выравнялись по ниточке. Командиры поправили синие с желтым фуражки, подобрали коней, кони под командирами заиграли.
Город встретил красных колокольным звоном еще в «большую войну» брусиловские казаки приучили горожан соблюдать этикет. Зазвонили в двух церквах — католической и униатской. Белые кони трубачей в такт музыке сбивались на испанский шаг. Адъютант, командир полка и комиссар ехали впереди, на отлете. Партизанские патрули по краям дороги брали на караул перед алым штандартом Котовского.
У въезда в город встречали именитые граждане; струнный оркестр заиграл «Коль славен».
В хоре трубачей кто-то громко фыркнул.
Толстый бургомистр, обливаясь потом, в крахмальной манишке, поклонившись низко, преподнес на голубой атласной подушке ключи города один большой, с диковинной зубчатой бородкой, в полпуда весом, другой поменьше, золоченый, от здания ратуши. На шее бургомистра на толстой цепи висела золотая медаль с изображением старого императора Франца. Повеяло средневековьем.
Адъютант, улыбаясь, несколько смущенный, взял золотой ключ, повертел его перед носом и положил обратно на подушку. Струнный оркестр заиграл туш; в первом ряду горбатый еврей-музыкант остервенело пилил смычком, закатив полузакрытый бельмом глаз.
Невиданно толстый барин, старшина хлебной биржи, протянул медное блюдо с хлебом-солью. Комиссар, ткнув корку в крупную соль, поперхнулся. Адъютант шепнул что-то Кучмию, командир полка скомандовал, став на стременах, командиры разом обнажили шашки, взяв на караул, бойцы замерли смирно! Хор трубачей грянул «Интернационал», полк полной грудью затянул гимн. Горожане почтительно опустили головы. Поднялся легкий ветерок, алый штандарт Котовского, развернувшись, щелкнул бургомистра по лицу, сбив золотое пенсне. Горбатый скрипач кинулся подбирать, но, глянув на поющих котовцев, замешкался, растерялся и вытянулся руки по швам.
Когда спели гимн, командиры спешились и поздоровались с делегацией за руку. Изящно согнув в локте левую руку, бургомистр приветливо размахивал цилиндром, из белой шелковой внутренности которого торчали круглые вороненого металла кнопки лайковых бургомистровых перчаток. В стороне, в лакированном лйндо, укрывшись от солнца пестрыми зонтиками, сидели дамы; они разглядывали котовцев в перламутровые бинокли.
— Кукиш бы им показать, толсторожим, — шепнул злобно Кучмий. Адъютант в ответ только погрозил ему пальцем.
Полк прошел сквозь город с развернутым знаменем, с распущенными пестрыми эскадронными значками. Штандарт Котовского везли с почетным караулом, шашки наголо; в плещущихся атласных лентах сияла на солнце эмаль прибитого к древку под самым золоченым острием пики краснознаменного знака. Хор трубачей играл марш за маршем.
На главной улице подковы застучали по асфальту. Железные шторы магазинов были наглухо закрыты, прохожих не было вовсе, только окна забиты были до отказа головами любопытных. Кто-то молодым, задорным голосом крикнул из-под палевой занавески по-русски:
— Да здравствует Ленин! Долой Пилсудского!
И тотчас же из окна под ноги кучмиевской золотистой кобылы упал букет красных роз. Кобыла шарахнулась, командир полка, оглянувшись на завешенное окно, приветливо махнул рукой.
Пройдя через город, люди разместились в домах утопающего в фруктовых садах предместья. Всем, кроме дежурного полуэскадрона, приказано было расседлать коней. Штаб остановился в гостинице, над ее крышей взвился красный кумачовый флаг.
III
Гостиница была солидная, старинная. Город являлся центром двух больших районов — пшеничного и коневодческого. Несколько раз в году происходили большие ярмарки, тогда в гостинице неделями кутили усатые ремонтеры австрийской армии или маклеры мировых зерновых бирж. В номерах тускло сияла аляповатая роскошь, тяжелые бархатные портьеры с кистями, золоченые карнизы. На старинных гобеленах порхали амуры. Потрескавшийся от времени паркетный пол носил следы тяжелых, подбитых гвоздями сапог, в которых галицийские помещики некогда отплясывали здесь, празднуя очередную выгодную сделку. Всеми этими атрибутами ярмарочного отеля гостиница напоминала аналогичные заведения в больших российских торговых городах. Однако на всей этой помещичье-купеческой культуре лежал еле уловимый отпечаток Европы многие номера имели ванные комнаты, стены в них были уложены изразцами; ковры сначала выбивались на дворе ивовыми метелками, затем очищались пылесосами; горничные носили белоснежные кружевные наколки.