Папаша Просвирин в бою казался гигантом, в мирных служебных делах труслив был необычайно и Котовского боялся как огня. Когда в бригаде что-либо случалось и Котовский начинал метать громы и молнии, умудренные опытом командиры под тем или иным предлогом всегда подсовывали ему Просвирина. Седоусый комбат молча стоял перед взбешенным командиром и моргал добрыми глазами. Отругав Просвирина, Котовский обычно сразу же успокаивался. В это памятное утро Просвирину влетело за то, что у него громыхают орудия.
Собрав из обозных и легкораненых сводный пеший эскадрон (дорог был каждый человек) и оставив его вместе с обозом в селе, Котовский вывел бригаду в поле. Выслали головной дозор и незначительное боковое охранение. Бойцы двинулись в молчании, переменным аллюром. Орудия пустили по целине, чтобы меньше было грохота.
В пяти километрах от города поймали двух казаков. Они сообщили, что в Проскурове сосредоточено несколько воинских соединений и громадное количество обозов. Казаков связали и уложили на пулеметные тачанки.
На подступах к городу у железнодорожного переезда Котовский остановил бригаду. По эту сто-рону насыпи дома железнодорожников утопали в фруктовых садах, здесь было много темнее, чем в поле. Эскадронный Вальдман пошел пешком на станцию и, вернувшись через несколько минут, доложил только что пришел с востока эшелон. Петлюровские солдаты бегают по перрону, звеня котелками и громко перекликаясь.
Мимо бригады прошла группа петлюровских офицеров.
— Какая часть — спросил один из них.
Котовцы молчали. Офицер плюнул и присоединился к своим он был заметно навеселе.
Стараясь меньше греметь, папаша Просвирин расставил у самого шлагбаума свои четыре пушки. Артиллеристы бесшумно окопали их, передки отъехали.
Держа растопыренную пятерню у козырька, Просвирин подошел к Котовскому. Теперь это был совсем другой Просвирин, чем в поповском дворе, — хладнокровный, весь какой-то подобранный. Нагнувшись к Просвирину с седла, Котовский вполголоса отдал приказание:
— Два орудия — картечь! Два — высокие разрывы над городом! Круши, папаша!
Второй полк тихонько снялся и пошел обходить город справа, отрезая отступление. Криворучко, в белом гусарском ментике и черной папахе с красным верком, покусывал усы, дрожа от нетерпения.
— Сто снарядов, — добавил Котовский, — круши, папаша, не томи!
Штаб съехался тесной кучкой позади батареи. Новый комиссар бригады, не обстрелянный еще Борисов, с побледневшим взволнованным лицом смотрел на Просвирина влюбленными глазами. Старый комбат как будто бы сразу стал выше на голову. Рваненький его серый френч распахнулся на груди, сбоку на шее болтался бинокль; широко расставив ноги, папаша Просвирин впился глазами в темный вокзал; правая рука его, высоко поднятая кверху, сжимала белоснежный сигнальный платок.
На перроне по-прежнему звенели котелками и чайниками петлюровцы. Два раза прогудел маневровый паровоз. Мимо батареи, пугливо озираясь, прошел сцепщик с фонарем в руках и двумя флажками под мышкой. Где-то в глубине потрепанного осенью фруктового сада зазвенел придушенный женский смех.
Просвирин с размаху опустил руку, платок в его рукё стал розовым — оглушительным залпом батареи разорвалась тишина.
— Вто-ра-я! — крикнул Просвирин протяжно.
Снова взмах платком, и снова все кругом окрасилось пламенным отблеском выстрела.
На вокзале творилось что-то невообразимое. Мимо нас пронеслось несколько петлюровских двуколок; закусив удила, сверкая обезумевшими от ужаса глазами, порвав постромки и сбивая деревянную ограду чьего-то сада, серые лошади умчались в ночь. Запутавшись ногой в постромках, выпучив глаза и раскрыв рот, волочился за задней двуколкой головой по камням какой-то зазевавшийся ездовой. Орда обезумевших людей с котелками в руках, выплескивая себе на ноги кипяток, ринулась с перрона по направлению к нам. Веселый пучеглазый Брик встретил их свинцовым огнем своих пулеметов.
Казалось, в этом шуме ничего нельзя было разобрать, но Котовский все же разобрал. Нагнувшись с седла, он тряс за плечо помощника командира батареи Продана; из-под алой бархатной фуражки на бледный лоб артиллериста выбился иссиня-черный чуб.
— Почему только три орудия стреляют — хрипел Котовский, пытаясь перекричать пулеметную трескотню. — У-у-у! Мать вашу… Ста выстрелов не можете сделать, вороний корм!
— Третий номер заело, — оправдывался Продан. — Разрешите досыпать гильзу!
Снова орудийный залп, ничего не слышно. Потом относительная тишина, только дикие вопли на вокзале да трескотня пулеметов.