— Делай, как знаешь, только чтобы мне все четыре орудия били, а то как бы я тобой гильзу не досыпал, — ответил Котовский, выпуская плечо помощника командира батареи.
Взяв под козырек, Продан побежал к орудиям. Снова взмах белого просвиринского платка, снова залп.
Потом — взрыв, страшный, невероятный взрыв, как будто совсем рядом взлетел на воздух целый пороховой погреб.
Котовский медленно встает с земли, стряхивает с колен пыль. Конь его лежит подле, у него оторвана нога. Без фуражки, страшный, с потемневшими глазами Котовский выхватывает маузер и кричит. Кричать сейчас легко, орудия замолкли, пулеметы тоже, — только с вокзала несется неясный гул да в городе раздаются одиночные ружейные выстрелы.
— Где командир батареи Что случилось Почему не стреляете Командира первого полка сюда!
От батареи, еще издали взявши под козырек, бежит Продан. Лицо его перекошено, подбородок прыгает.
— Товарищ командир бригады, — говорит он, запинаясь, — разрешите доложить третью орудию разорвало, пятеро убитых, семнадцать раненых, лошадей еще не подсчитали, папаша Просвирин… в живот… кончается.
В эту самую минуту далеко за вокзалом раздается громовое «ура», гремят выстрелы это второй полк ворвался в город с тыла.
К спешенному Котовскому подъезжает командир первого полка Шинкаренко. На его каменном лице нет ни тени волнения. Зубы крепко стиснули потухшую папиросу. Выплюнув ее, Шинкаренко берет под козырек и спрашивает со спокойным достоинством:
— Прикажете атаковать Криворучко уже в городе…
— Давай атакуй! — бросает ему на ходу Котовский. — Сейчас догоню. Оставь мне один эскадрон.
И, уже спеша к Просвирину, бросает на ходу батарейцам:
— Все три орудия на высокий разрыв! Довольно картечи! Чего раззевались, растяпы..
Рядом с Котовским идет Продан. Левую часть лица он закрыл рукой, из-под пальцев сочится кровь. И тотчас же за своей спиной Котовский улавливает знакомый голос старшего фейерверкера Наговечко:
— Батарея, слушай мою команду! Третью орудию оттащить! Номера — по местам! Угломер — тридцать ноль! Уровень десять! Трубка пять! Орудия пра-в-о-й, огонь!
Просвирин лежал на сене, высоко закинув голову. Фельдшер и врач молча возились у его окровавленного тела. Седая грива командира батареи была растрепана, ее медленно колыхал ветер, фуражку его держал в руках опечаленный политрук. Папаша Просвирин прикусил от боли ус, но молча переносил страдания. Когда подошел Котовский, он пытался подняться, но потом, обессилев, успокоился и, лежа, приложил растопыренную пятерню к обнаженной голове. Котовский нагнулся к нему.
— Товарищ комбриг, — пробормотал Просвирин, и сразу же тонкая струйка крови хлынула у него изо рта. — Товарищ командир… Попутал грех на старости лет… По уставу… полагается разряжать… пятьдесят шагов канат… Недоглядел… мальчишки… обделался на старости лет… погубил орудию… Расстреляйте меня, товарищ командир!..
Котовский заплакал и поцеловал Просвирина в губы, измазавшись в крови. Потом вскочил на ноги и, не оглядываясь, пошел прочь. Черный как жук Черныш — его ординарец — уже подводил ему Орлика. Золотистый конь равнодушно потряхивал огрызком хвоста. Узнав Котовского, он уткнулся ему в затылок теплой мордой…
В городе пьяная офицерня заканчивала дебош в шантане. Развеселившиеся люди не слышали ни паники, ни шрапнели, ни стрельбы. Разухабисто гремел румынский оркестр, звенели разбитые стекла, хлопали пробки от шампанского, раздавался женский визг.
Вальдман, приставив дуло маузера к груди стражника, уже отпирал тюрьму.
— Которые у вас тут политические?
— А кто их разберет, тут все за контрразведкой числятся!
— Выпускай всех к чертовой матери, да пошевеливайся!
Котовцы хозяйничали в городе около часа. Из расспросов выяснилось, что гарнизон, не считая штабов и обозов, состоял из пяти с лишним тысяч человек. Все, кто успел, конечно, разбежались. Преследовать их было бы безумием.
Выведя из строя станционные пути и, таким образом, отрезав от переправ все неприятельские грузы, оказавшиеся восточнее Проскурова, Котовский приказал играть отбой.
Вокзал был неузнаваем, когда бригада возвращалась обратно. На перронах и на путях валялись винтовки, котелки, фуражки, шинели, окоченевшие трупы. Нигде не было ни души. Будка стрелочника была наполовину снесена взрывом. Лафет разорвавшегося третьего орудия глубоко ушел в землю, далеко кругом валялись куски человеческого мяса.
Когда выбрались за город, пошли на рысях. Молоденький офицер с черными корниловскими погонами, придерживая раненую руку, выскочил из кустов и подсел на пулеметную тачанку первого полка. От него пахло перегаром. У него стучали зубы от ужаса.