— А как же вы, Аверьянов, — продолжал он настойчиво, — так позорно бежали из-под хутора Шкарина Бросили свое воинство на произвол судьбы Ведь мы их, бандитов ваших, верст двадцать гнали и рубили как капусту! А командовать ими было некому! Назаров ваш, даром что полицейский, умер, как солдат пикой мы его проткнули… А вы где были в это время, гвардии унтер-офицер?
Тут бандит впервые поднял на присутствующих глаза, ясные, совершенно детские.
— Я где был — переспросил он. — Да очень просто шкуру свою спасал! Мы кто Мужики! А воевать учились у господ, у благородных!
Тут заинтересовался уже и Антонов-длинный. Сняв свою ногу с Ленькиного сапога, он спросил:
— Это как же вас понять?
Аверьянов ответил вопросом на вопрос:
— Вы про Сольдау слыхали когда-нибудь?
Ленька ответил с апломбом:
— Знаем немного военную историю… Сольдау, Эттингер, разгром конной гвардии в самом начале германской войны… Вы об этом?
— Об этом, — подтвердил бандит. — Окружили нас немцы кольцом, секут из пулеметов, снарядами кроют. Побили тогда первыми пулями великого князя Кирилла Константиновича, флигель-адъютанта его величества, адмирала Абазы трех сыновей разом…
— А вы где были в это время — снова съехидничал порученец комбрига.
— Где был — переспросил Аверьянов. — Грудью своею мужицкой командира сводной гвардейской дивизии, светлейшего князя Дадиани прикрывал. А тот пистолет в рот засунул да сам себя и прикончил… Так же и другие господа офицеры кто пулю себе в лоб, кто бежать без оглядки, кто в плен! Тогда и у меня глаза открылись, спас я свою шкуру обманул немцев, ушел!
Антонов-длинный снова наступил Леньке на ногу.
— Ладно, — сказал он, — к чему теперь прошлое вспоминать… А вообще вот что я вам скажу, Аверьянов своим умом пора жить! Вы ведь и в банду, должно быть, не своим умом попали… Где ваш главный вояка, Антонов, случайно не знаете?
— Да я бы его своими руками разорвал, — проговорил бандит сквозь зубы, — если б знал, где он, подлец, хоронится! Влезет, бывало, на чье-либо крыльцо, руку за борт френча засунет, под Керенского работал, да и болтает без умолку. А как настоящего дела коснулось — в кусты! Нам, мужикам, только и расхлебывать…
— Ну, и бог с ним, с Антоновым, — перебил председатель губчека. — Вы где листовку подобрали?
— Жена мне принесла вчера утром.
— Вы сами-то в овраге где-нибудь прятались?
— Сперва и по оврагам приходилось, а потом ночевал в Подыскляе, у родственников, днем — в лесу…
— В лесу — встрепенулся Антонов-длинный. — А про Матюхина случайно ничего не слыхали?
Бандит странно глянул на него.
— А вам очень нужен Матюхин?
— Да как вам сказать, — насторожился председатель губчека, — не особенно, конечно, да, может, на что-нибудь и пригодится. Он жив, что ли?
— Не станет он являться с повинной, — заметил бандит убежденна, — не такой человек! Да и пощады ему не будет все равно!
Сперва Аверьянов отвечал на расспросы о Матюхине неохотно, а потом разговорился. Оказалось, что Матюхина он видел три дня назад, случайно натолкнулся на его убежище. В бою с котовцами Матюхин получил четырнадцать огнестрельных ран. Он выбил головой оконную раму, придушил часового, скатился в овраг, потерял сознание. Потом очнулся, пополз по оврагу, пробираясь к лесу. Здесь его подобрали бандиты, укрывшиеся в овраге от атаки Чистякова и заградительного огня пулеметных эскадронов.
Матюхин скрывался в сторожке, на пасеке лесника. Самостоятельно передвигаться бандит не мог. За ним ухаживали брат Михаил и племянник. Матюхин всех боялся, никому не доверял, опасаясь измены. Все, кто уцелел после боя у Кобыленки, разбежались…
— Он, что же, поправляется — поинтересовался Ленька.
Аверьянов безнадежно махнул рукой.
— Куда там, на ладан дышит! Кончилась его песня! Он завчера, как я на него набрел, ногу сам себе отнял…
— Как это — отнял — не понял Антонов.
— А очень просто гнить она у него стала, левая нога. Ну, взял садовый нож да эту самую ногу по колено оттяпал, листьями подорожника заклеил рану, и только. Все равно не помогло ползет и дальше чернота вверх по культяшке…
— Жалко вам его — спросил Антонов.
— Я вам правду скажу, товарищ председатель губчека, — признался Аверьянов, — нет у меня больше жалости, окромя как к себе. Вытоптали ее во мне, эту жалость, выжгли всю дотла!
Он подумал и добавил:
— Я могу вам, если надо, Матюхина представить.
— Как это — удивился Антонов. — На спине из лесу его притащите, что ли Он, говорят, мужик здоровый, тяжелый!